Александр Попов - Благоwest, или обычная история о невероятном сумасшествии
- Шут тебя, Саня, поймет: то за копейку готов глотку перегрызть, то соришь деньгами.
- Да я самого себя, Савелушка, подчас не пойму: будто, слышь, дружище, кто еще во мне живет. Борется со мной. И я - сдаюсь, каждый день сдаюсь, как бы уступаю ему себя. Он вроде бы сильнее меня. Знаешь, даже книжки по психиатрии стал я полистывать, но в них сам черт ногу сломит... Не нахожу там знакомых симптомов, значит, здоровый я? Как думаешь? А может, науке еще неизвестна моя болезнь?
Хлебников испуганно посмотрел на товарища.
- Гипержадность твоя болезнь, - угрюмо отозвался Хлебников.
Без жены Александр Иванович прожил недолго. Повстречалась ему славная, молоденькая, не глупая девушка Анастасия. Полюбил, не полюбил, но подумал: "Будет моим украшением". Сам он уже был толстым, с отвисающим двойным подбородком, щекастым и морщинистым, как старик, хотя и сорока ему еще не минуло. А она рядом с ним вся такая легкая и порхающая.
Богатевшему Александру Ивановичу день ото дня все сильнее хотелось, чтобы рядом с ним находилось много чего-то красивого, шикарного, отличного от обыденной ширпотребности - будь то дорогой стильный автомобиль, загородный дом с лужайками и садами, молоденькая очаровашка жена, дорогое, чаще антикварное живописное полотно, значение которого он не понимал и о смысле и культурной ценности которого не задумывался, будь то до жути эксклюзивный костюм на нем от знаменитого кутюрье - все, что угодно, но только чтобы было красивым, дорогим, высоко ценимым людьми, тем, что вызывало бы в них зависть, мысли о нем, Александре Ивановиче Цирюльникове, как о человеке всесильном и необыкновенном. И в этом своем стремлении он тоже - как к еде - был страстен и ненасытен. Он окружал свою, именно свою жизнь роскошью, совершенно не беспокоясь о том, нужна ли она тем, кто был рядом с ним, - Анастасии, Грише и маленькой дочке. Он не спрашивал у жены, нужно ли купить ту или другую вещь; он сам решал, куда и как потратить изобильно натекающие на него деньги. Даже самые мелкие вещицы, предназначенные лично для Анастасии, он покупал самолично, но его выбор почему-то всегда оказывался дешевле, чем хотела она.
- Тебе жалко купить для меня вещь подороже? - раздраженно или гневно спрашивала она. - Себе вон какой костюм отхватил. А дубленка у тебя какая? Ты дочери когда последний раз купил игрушку? Сын твой, разуй глаза, ходит третий год в потертом пиджаке. Как ты противен!
Однако он тупо отмалчивался или же закипал, взрывался, оскорбляя ее.
Сначала Анастасии представлялось, что мужа она любит. Но с годами все больше запутывалась. Выросла она в многодетной семье, образование получила скромное, и с раннего девичества совершенно серьезно полагала, что выбор в ее жизни, видимо, не велик: по любви - за любимого, без любви - за нелюбимого или же - в проститутки. Как-то надо пристраиваться в этом неприветливом мире, в котором просто так, была она уверена, дают только сыр, помещенный в мышеловку. Годы шли, уже двадцать пять "стукнуло", а любимый не объявился, денег не хватало, на панель же ринуться - страшно было, омерзительным и унизительным представлялось ей это занятие. Хотелось крепкой семьи, чистой жизни рядом с надежным любимым мужчиной; но если уж - с нелюбимым, то непременно с надежным настолько, чтобы если не ей быть счастливой, то - детям ее.
И вот подвернулся ей, как не без зависти и весело выражались ее подружки, "богатенький здоровенный Буратино" - Цирюльников. Что ж, почему бы и не выскочить за него? И, особенно не раздумывая, после его непродолжительных и сдержанных ухаживаний, вышла за него.
Родилась дочка. Исподволь поладила Анастасия с угрюмоватым, нелюдимым пасынком, который тосковал по матери так глубоко, что в год повзрослел и вроде как даже, казалось Анастасии, состарился - ссутулился, поблек, спрятался весь в себя. Она по-матерински жалела мальчика, всячески опекала, - у самой детство было не из радостных. Переехали Цирюльниковы в построенный просторный, как дворец, дом; ездили в дорогих автомобилях; бывали на курортах, - казалось бы, все для большого, какого-то безмерного счастья. Но Анастасия все чаще примечала, что траты денег со стороны мужа не для нее, не в ее, так сказать, честь, не ради семьи и детей. Но ради и во имя чего? - она не могла понять. Весьма оказался для нее сложен ее собственный муж. Внешне простоватый, не глупый, несомненный работяга, но что-то в нем не так, что-то настораживающе и даже отталкивающе "не по-человечески" скроено. Пробовала говорить с ним откровенно, но Александр Иванович отмалчивался, пыхтел, раздражался. "Брошу его, - однажды решила она. - Вот денег вытяну побольше..." Но такие мысли расстраивали ее, она плакала. Все же хотелось любить и уважать мужа, а не какого-то чужого, но ласкового мужчину на стороне, а потом жить фальшью и обманом. И мечталось еще родить. И еще, еще рожать, чтобы дом был полон детьми и счастьем, простым человеческим счастьем, а не только этой грудой дорогих вещей.
- Ты, Саша, живешь только для себя, - упрекала Анастасия. - Может, нам расстаться?
Бывало, что он оправдывался, становился милым и ласковым - простым и понятным. Подхватывал ее, такую легковесную, на руки и кружился с ней по комнатам, приговаривая:
- Все для тебя, любимая!
4
Савелий Хлебников лежал в гробу. Его старые родители окаменело сидели рядом на расшатанных стульях, купленных в каких-то пятидесятых годах молодости, не понимая, что и зачем перед ними лежит и что и зачем мелькает перед их глазами. Они не хотели и не могли поверить, что перед ними лежит их единственный ребенок, их сын, которому уже никогда не подняться, не жениться, не родить детей, не порадовать их, стариков, внуками и своей женой, которая непременно была бы подстать ему - жизнелюбцу, добряку, умнице, каких свет еще не видывал.
Пришел мрачный, заторможенно-рассеянный Цирюльников, взглянул на товарища - зажмурился. Затряслись его громоздкие сгорбленные плечи:
- Узнать бы мне, какие гады тебя убили, Савелушка ты мой родной! хрустким шепотом цедил Александр Иванович, пьяно покачиваясь над гробом. Узнаю - своими руками задавлю. А я узнаю! Увидите, - узнаю! - грозно крикнул он, покачнулся, чуть не упал. Его придержали.
- Совсем обессилел от горя.
- Не признать Александра Иваныча: какой-то весь высосанный, а в глазах - тьма тьмущая. Стра-а-а-шный!
- Как убивается, как убивается!.. - тихонько прицокивали старушки.
- Слух идет: Цирюльников-де и заказал Савелия. Капиталов не смогли поделить, - опасливыми шепоточками судачили другие люди.
- Ну-у-у?
- Гну! Из-за денег-то нынешние толстосумы и дите родное не пощадят. Знаю случай. После расскажу.
- Гляньте-ка на Цирюльникова - поматывает его, как ветром, а ведь крепкий мужик.
- Сломался, видать. Ведь лучшего друга убили.
- Не сломался, а ломает его, как черта.
- Ну, зачем ты так? Не суди, да не судим будешь. Ведь видно и слепому страдает человек.
- Разве могут эти нелюди страдать? Разве нужны им друзья? Деньги - вот их друзья и родственники.
- Н-да, деньги, шальные, легкие деньги, они все одно, что наркота: чем больше да дольше, тем нестерпимей охота. Говорят, очень любит он деньгу.
- А кто ж ее, заразу, не любит? Крыша у него поехала, по всему видно. Гляньте, даже слюни текут, как у дебила. Он раньше, говорил мне Савелий, отличался всякими разными бзиками, а теперь, кажись, окончательно рехнулся...
Цирюльников и вправду со смертью Савелия изменился разительно, только по завидному росту, мощному туловищу и богатырским плечам можно было теперь как-то признать его. А так - и губы мокрились, и пустые глаза на выкате застыли, и сам он весь чудной, непонятный, какой-то подмененный.
* * * * *
Морозной ночью после дня похорон Савелия к дому Цирюльникова подкатил микроавтобус, из него вышли трое крепких мужчин с бейсбольными битами, следом размякшим отсыревшим мешком вывалился, но устоял на ногах, высокий полный мужчина. У каждого на голову была натянута защитная черная маска с прорезями для глаз и рта.
- Крушить все. Ничего не щадить, - велел полный мужчина, на глазах превращаясь из расплывшегося и безучастного в жесткого и напружиненного. Заплачу щедро. Вперед!
- Как прикажешь, шеф, - развязно посмеиваясь, отозвался один.
Быстро прошли по двору, навстречу - встревоженный, растерявшийся охранник, но его сбили с ног ударом в челюсть, связали, за руки за ноги заволокли с мороза в гостиную. Из закутка под лестницей показался еще один охранник, заспанный, протирающий глаза. Он стал судорожно набирать номер на телефоне, но и его повалили и связали. Со второго этажа прыжками прибежала овчарка. Зарычала на непрошенных гостей, однако неожиданно замолчала, подошла к полному мужчине и заскулила, ластясь. Ее хотели ударить битой. Но мужчина потрепал овчарку по жесткой, ухоженной шерсти:
- Собаку не трогать. Еще в доме женщина и двое детей, их тоже не трогать, но связать, в рот - кляп. Живо!
