Андрей Белый - Том 2. Петербург
Не попали ли мы сами впросак? Ну, какой в самом деле мы агент? Агент — есть. И не дремлет он, ей-богу, не дремлет. Роль наша оказалась праздною ролью.
Когда незнакомец исчез в дверях ресторанчика и нас охватило желание туда воспоследовать тоже, мы обернулись и увидели два силуэта, медленно пересекавших туман; один из двух силуэтов был довольно толст и высок, явственно выделяясь сложением; но лица силуэта мы не могли разобрать (силуэты лиц не имеют); все же мы разглядели: новый, шелковый, распущенный зонт, ослепительно блещущие калоши да полукотиковую шапку с наушниками.
Паршивенькая фигурка низкорослого господинчика составляла главное содержание силуэта второго; лицо силуэта было достаточно видно: но лица также мы не успели увидеть, ибо мы удивились огромности его бородавки: так лицевую субстанцию заслонила от нас нахальная акциденция (как подобает ей действовать в этом мире теней).
Сделав вид, что глядим в облака, пропустили мы темную пару, пред ресторанною дверью та темная пара остановилась и сказала несколько слов на человеческом языке:
— «Гм?»
— «Здесь…»
— «Так я и думал: меры приняты; это на случай, если бы вы его мне не показали у моста».
— «А какие вы приняли меры?..»
— «Да я там, в ресторанчике, посадил человека».
— «Ах, напрасно вы принимаете меры! Я же вам говорил, говорил: сто раз говорил…»
— «Простите, это я из усердия…»
— «Вы бы прежде посоветовались со мной… Ваши меры прекрасны…»
— «Сами же вы говорите…»
— «Да, но ваши прекрасные меры…»
— «Гм…»
— «Что?.. Ваши прекрасные меры — перепутают все…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пара прошла пять шагов, остановилась; и опять сказала несколько слов на человеческом языке.
— «Гм!.. Придется мне… Гм!.. Пожелать теперь вам успеха…»
— «Ну какое же может быть в том сомнение: предприятие поставлено, как часовой механизм; если б я теперь не стоял за всем этим делом, то, поверьте мне дружески: дело — в шляпе».
— «Гм?»
— «Что такое вы говорите?»
— «Проклятый насморк».
— «Я же о деле…»
— «Гм…»
— «Души настроены, как инструменты: и составляют концерт — что такое вы говорите? Дирижеру из-за кулис остается взмахивать палочкой. Сенатору Аблеухову издать циркуляр, Неуловимому же предстоит…»
— «Проклятый насморк…»
— «Николаю Аполлоновичу предстоит… Словом: концертное трио, где Россия — партер. Вы меня понимаете? Понимаете? Что же вы все молчите?»
«Послушайте: брали бы жалованье…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— «Нет, вы меня не поймете!»
— «Пойму: гм-гм-гм — положительно не хватает платков».
— «Что такое?»
— «Да насморк же!.. А зверь — гм-гм-гм — не уйдет?»
— «Ну, куда ему…»
— «А то брали бы жалованье…»
— «Жалованье! Я служу не за жалованье: я артист, понимаете ли, — артист!»
— «Своего рода…»
— «Что такое?»
— «Ничего: лечусь сальной свечкой».
Фигурка повынимала иссморканный носовой платок и опять чмыхала носом.
— «Я же о деле! Так-таки передайте им, что Николай Аполлонович обещание дал…»
— «Сальная свечка прекрасное средство от насморка…»
— «Расскажите им все, что вы слышали от меня: дело это поставлено…»
— «Вечером намажешь ноздрю, утром — как рукой сняло…»
— «Дело поставлено, опять-таки говорю, как часов…»
— «Нос очищен, дышишь свободно…»
— «Как часовой механизм!..»
— «А?»
— «Часовой, черт возьми, механизм».
— «Заложило ухо: не слышу».
— «Ча-со-вой ме-ха-…»
— «Апчхи!..»
Под бородавкою загулял вновь платочек: две тени медленно утекали в промозглую муть. Скоро тень толстяка в полукотиковой шапке с наушниками показалась опять из тумана, посмотрела рассеянно на петропавловский шпиц.
И вошла в ресторанчик.
И притом лицо лоснилосьЧитатель!
«Вдруг» знакомы тебе. Почему же, как страус, ты прячешь голову в перья при приближении рокового и неотвратного «вдруг»? Заговори с тобою о «вдруг» посторонний, ты скажешь, наверное:
— «Милостивый государь, извините меня: вы, должно быть, отъявленный декадент».
И меня, наверное, уличишь в декадентстве.
Ты и сейчас предо мною, как страус; но тщетно ты прячешься — ты прекрасно меня понимаешь; понимаешь ты и неотвратимое «вдруг».
Слушай же…
Твое «вдруг» крадется за твоею спиной, иногда же оно предшествует твоему появлению в комнате; в первом случае ты обеспокоен ужасно: в спине развивается неприятное ощущение, будто в спину твою, как в открытую дверь, повалилась ватага невидимых; ты обертываешься и просишь хозяйку:
— «Сударыня, не позволите ли закрыть дверь; у меня особое нервное ощущение: я спиною терпеть не могу сидеть к открытым дверям».
Ты смеешься, она смеется.
Иногда же при входе в гостиную тебя встретят всеобщим:
— «А мы только что вас поминали…»
И ты отвечаешь:
— «Это, верно, сердце сердцу подало весть».
Все смеются. Ты тоже смеешься: будто не было тут «вдруг».
Иногда же чуждое «вдруг» поглядит на тебя из-за плеч собеседника, пожелая снюхаться с «вдруг» твоим собственным. Меж тобою и собеседником что-то такое пройдет, отчего ты вдруг запорхаешь глазами, собеседник же станет суше. Он чего-то потом тебе во всю жизнь не простит.
Твое «вдруг» кормится твоею мозговою игрою; гнусности твоих мыслей, как пес, оно пожирает охотно; распухает оно, таешь ты, как свеча; если гнусны твои мысли и трепет овладевает тобою, то «вдруг», обожравшись всеми видами гнусностей, как откормленный, но невидимый пес, всюду тебе начинает предшествовать, вызывая у постороннего наблюдателя впечатление, будто ты занавешен от взора черным, взору невидимым облаком: это есть косматое «вдруг», верный твой домовой (знал я несчастного, которого черное облако чуть ли не видимо взору: он был литератором…).
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ..
Мы оставили в ресторанчике незнакомца. Вдруг незнакомец обернулся стремительно; ему показалось, что некая гадкая слизь, проникая за воротничок, потекла по его позвоночнику. Но когда обернулся он, за спиною не было никого: мрачно как-то зияла дверь ресторанного входа; и оттуда, из двери, повалило невидимое.
Тут он сообразил: по лестнице поднималась, конечно, им поджидаемая особа; вот-вот войдет; но она не входила; в дверях не было никого.
А когда незнакомец мой отвернулся от двери, то в дверь вошел тотчас же неприятный толстяк; и, идя к незнакомцу, поскрипывал он половицею; желтоватое, бритое, чуть-чуть наклоненное набок лицо плавно плавало в своем собственном втором подбородке; и притом лицо лоснилось.
Тут незнакомец мой обернулся и вздрогнул: особа дружески помахала ему полукотиковой шапкой с наушниками:
— «Александр Иванович…»
— «Липпанченко!»
— «Я — самый…»
— «Липпанченко, вы меня заставляете ждать».
Шейный воротничок у особы был повязан галстухом — атласно-красным, кричащим и заколотым крупным стразом, полосатая темно-желтая пара облекала особу; а на желтых ботинках поблескивал блистательный лак.
Заняв место за столиком незнакомца, особа довольно воскликнула:
— «Кофейник… И — послушайте — коньяку: там бутылка моя у меня — на имя записана».
И кругом раздавалось:
— «Ты-то пил со мной?»
— «Пил…»
— «Ел?..»
— «Ел…»
— «И какая же ты, с позволения сказать, свинья…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ..
— «Осторожнее», — вскрикнул мой незнакомец: неприятный толстяк, названный незнакомцем Липпанченко, захотел положить темно-желтый свой локоть на лист газетного чтения: лист газетного чтения накрывал узелочек.
— «Что такое?» — Тут Липпанченко, снявши лист газетного чтения, увидал узелок: и губы Липпанченко дрогнули.
— «Это… это… и есть?»
— «Да: это— и есть».
Губы Липпанченко продолжали дрожать: губы Липпанченко напоминали кусочки на ломтики нарезанной семги — не желто-красной, а маслянистой и желтой (семгу такую, наверное, ты едал на блинах в небогатом семействе).
— «Как вы, Александр Иванович, скажу я вам, неосторожны». — Липпанченко протянул к узелку свои дубоватые пальцы; и блистали поддельные камни перстней на пальцах опухших, с обгрызанными ногтями (на ногтях же темнели следы коричневой красочки, соответствовавшей и такому же цвету волос; внимательный наблюдатель мог вывести заключение: особа-то красилась).
— «Ведь еще лишь движенье (положи я только локоть), ведь могла бы быть… катастрофа…»
И с особою бережливостью переложила особа узелочек на стул.
— «Ну да, было бы с нами с обоими…» — неприятно сострил незнакомец. — «Были бы оба мы…»
