Андрей Белый - Том 2. Петербург
«Вы-бы…»
Но слышалось:
— «Бы-бы…»
И компания тощих пиджачников начинала визжать:
— «А-ахха-ха, аха-ха!..»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Петербургская улица осенью проницает весь организм: леденит костный мозг и щекочет дрогнувший позвоночник; но как скоро с нее попадешь ты в теплое помещение, петербургская улица в жилах течет лихорадкой. Этой улицы свойство испытывал сейчас незнакомец, войдя в грязненькую переднюю, набитую туго: черными, синими, серыми, желтыми польтами, залихватскими, вислоухими, кургузыми шапками и всевозможной калошей. Обдавала теплая сырость; в воздухе повисал белеющий пар: пар блинного запаха.
Получив обжигающий ладонь номерок от верхнего платья, разночинец с парою усиков наконец вошел в зал…
— «А-а-а…»
Оглушили его сперва голоса.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— «Ра-аа-ков… ааа… ах-ха-ха…»
— «Видите, видите, видите…»
— «Не говорите…»
— «Ме-емме…»
— «И водки…»
— «Да помилуйте… да подите… Да как бы не так…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все то бросилось ему в лоб; за спиною же, с Невского, за ним вдогонку бежало:
— «Пора… право…»
— «Что право?»
— «Кация — акция — кассация…»
— «Бл…»
— «И водки…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ресторанное помещение состояло из грязненькой комнатки; пол натирался мастикою; стены были расписаны рукой маляра, изображая там обломки шведской флотилии, с высоты которых в пространство рукой указывал Петр; и летели оттуда пространства синькою белогривых валов; в голове незнакомца же полетела карета, окруженная роем…
— «Пора…»
— «Собираются бросить…»
— «В Абл…»
— «Прав…»
Ах, праздные мысли!..
На стене красовался зеленый кудреватый шпинат, рисовавший зигзагами плезиры петергофской натуры с пространствами, облаками и с сахарным куличом в виде стильного павильончика.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ..
— «Вам с пикончиком?»
Одутловатый хозяин из-за водочной стоечки обращался к нашему незнакомцу.
— «Нет, без пикону мне».
А сам думал: почему был испуганный взгляд — за каретным стеклом: выпучились, окаменели и потом закрылись глаза; мертвая, бритая голова прокачалась и скрылась; из руки — черной замшевой — его по спине не огрел и злой бич жестокого слова; черная замшевая рука протряслась там безвластно; была она не рука, а… ручоночка …
Он глядел: на прилавке сохла закуска, прокисали все какие-то вялые листики под стеклянными колпаками с грудою третьеводнишних перепрелых котлеток.
«Еще рюмку…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Там вдали посиживал праздно потеющий муж с преогромною кучерской бородою, в синей куртке, в смазных сапогах поверх серых солдатского цвета штанов. Праздно потеющий муж опрокидывал рюмочки; праздно потеющий муж подзывал вихрастого полового:
— «Чего извоетс?..»
— «Чаво бы нибудь…»
— «Дыньки-с?»
— «К шуту: мыло с сахаром твоя дынька…»
— «Бананчика-с?»
— «Неприличнава сорта фрухт…».
— «Астраханского винограду-с?»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Трижды мой незнакомец проглотил терпкий бесцветно блистающий яд, которого действие напоминает действие улицы: пищевод и желудок лижут сухим языком его мстительные огни, а сознание, отделяясь от тела, будто ручка машинного рычага, начинает вертеться вокруг всего организма, просветляясь невероятно… на один только миг.
И сознание незнакомца на миг прояснилось: и он вспомнил: безработные голодали там; безработные там просили его; и он обещал им; и взял от них — да? Где узелочек? Вот он, вот — рядом, тут… Взял от них узелочек.
В самом деле: та невская встреча повышибла память.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— «Арбузика-с?»
— «К шуту арбузик: только хруст на зубах; а во рту — хоть бы что…»
— «Ну так водочки…»
Но бородатый мужчина вдруг выпалил:
— «Мне вот чего: раков…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Незнакомец с черными усиками уселся за столик, поджидать ту особу, которая…
— «Не желаете ль рюмочку?»
Праздно потеющий бородач весело подмигнул.
— «Благодарствуйте…»
— «Отчего же-с?»
— «Да пил я…»
«Выпили бы и еще: в маём кумпанействе…»
Незнакомец мой что-то сообразил: подозрительно поглядел он на бородача, ухватился за мокренький узелочек, ухватился за оборванный листик (для газетного чтения); и им, будто бы невзначай, прикрыл узелочек.
— «Тульские будете?»
Незнакомец с неудовольствием оторвался от мысли и сказал с достаточной грубостью — сказал фистулою:
— «И вовсе не тульский…»
— «Аткелева ж?..»
— «Вам зачем?»
— «Так…»
— «Ну: из Москвы…»
И плечами пожавши, сердито он отвернулся.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ..
И он думал: нет, он не думал — думы думались сами, расширяясь и открывая картину: брезенты, канаты, селедки; и набитые чем-то кули: неизмеримость кулей; меж кулями в черную кожу одетый рабочий синеватой рукой себе на спину взваливал куль, выделяясь отчетливо на тумане, на летящих водных поверхностях; и куль глухо упал: со спины в нагруженную балками барку; за кулем — куль; рабочий же (знакомый рабочий) стоял над кулями и вытаскивал трубочку с пренелепо на ветре плясавшим одежды крылом.
— «По камерческой части?»
(Ах ты, Господи!)
— «Нет: просто — так…»
И сам сказал себе:
— «Сыщик…»
— «Вот оно: а мы в кучерах…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— «Шурин та мой у Кистинтина Кистинтиновича кучером…»
— «Ну и что ж?»
— «Да что ж: ничаво — здесь сваи…»
Ясное дело, что — сыщик: поскорее бы приходила особа.
Бородач между тем горемычно задумался над тарелкою несъеденных раков, крестя рот и протяжно зевая:
— «О, Господи, Господи!..»
О чем были думы? Васильевские? Кули и рабочий? Да — конечно: жизнь дорожает, рабочему нечего есть.
Почему? Потому что черным мостом туда вонзается Петербург; мостом и проспектными стрелами, — чтоб под кучами каменных гробов задавить бедноту; Петербург ненавидит он; над полками проклятыми зданий, восстающими с того берега из волны облаков, — кто-то маленький воспарял из хаоса и плавал там черною точкою: все визжало оттуда и плакало:
— «Острова раздавить!..»
Он теперь только понял, что было на Невском Проспекте, чье зеленое ухо на него поглядело в расстоянии четырех вершков — за каретным стеклом; маленький там дрожащий смертёныш тою самою был летучею мышью, которая, воспаря, — мучительно, грозно и холодно, угрожала, визжала…
Вдруг — …
Но о вдруг мы — впоследствии.
Письменный стол там стоялАполлон Аполлонович прицеливался к текущему деловому дню; во мгновение ока отчетливо пред ним восставали: доклады вчерашнего дня; отчетливо у себя на столе он представил сложенные бумаги, порядок их и на их бумагах им сделанные пометки, форму букв тех пометок, карандаш, которым с небрежностью на поля наносились: синее «дать ходъ» с хвостиком твердого знака, красное «справка» с росчерком на «а».
В краткий миг от департаментской лестницы до дверей кабинета Аполлон Аполлонович волею перемещал центр сознанья; всякая мозговая игра отступала на край поля зрения, как вон те белесоватые разводы на белом фоне обой: кучечка из параллельно положенных дел перемещалась в центр того поля, как вот только что в центр этот упадавший портрет.
А — портрет? То есть: —
И нет его — и Русь оставил он…
Кто он? Сенатор? Аполлон Аполлонович Аблеухов? Да нет же: Вячеслав Константинович… А он, Аполлон Аполлонович?
И мнится — очередь за мной,
Зовет меня мой Дельвиг милый…
Очередь — очередь: по очереди —
И над землей сошлися новы тучи
И ураган их…
Праздная мозговая игра!
Кучка бумаг выскочила на поверхность: Аполлон Аполлонович, прицелившись к текущему деловому дню, обратился к чиновнику:
— «Потрудитесь, Герман Германович, приготовить мне дело — то самое, как его…»
— «Дело дьякона Зракова с приложением вещественных доказательств в виде клока бороды?»
— «Нет, не это…»
— «Помещика Пузова, за номером?..»
— «Нет: дело об Ухтомских Ухабах…»
Только что он хотел открыть дверь, ведущую в кабинет, как он вспомнил (он было и вовсе забыл): да, да — глаза: расширились, удивились, сбесились — глаза разночинца… И зачем, зачем был зигзаг руки?.. Пренеприятный. И разночинца он как будто бы видел — где-то, когда-то: может быть, нигде, никогда…
Аполлон Аполлонович открыл дверь кабинета.
Письменный стол стоял на своем месте с кучкою деловых бумаг: в углу камин растрещался поленьями; собираясь погрузиться в работу, Аполлон Аполлонович грел у камина иззябшие руки, а мозговая игра, ограничивая поле сенаторского зрения, продолжала там воздвигать свои туманные плоскости.
