Николай Лесков - Аскалонский злодей
Истерзанная разговором со свекровью, Тения шла хорошо знакомым путем к виноградным шатрам Эпимаха. Она гнулась под тяжестью арфы, шла спотыкаясь и не видя под собою дороги от слёз. Тения тяжко страдала и думала: "Как я могу теперь петь после стольких тревог и терзаний? Какие сложу я слова и где найду в груди моей голос?" Но когда она вошла в виноградный сад, то увидала, что ей здесь нет уже и места. Сад был полон народа - здесь собрались теперь не одни мореходцы, а были и цветущие юноши, и многолетние старцы из самых почётных людей в Аскалоне. Одни выставлялись на вид, а другие лежали в кустах и оттуда пожирали взорами нубийскую деву, которая стояла на одном месте среди других таких же подруг, возлегших кругом её цветною гирляндой. Все они были красивы,- брови их были тонко сложены и выведены в полукружье, веки подчернены, груди открыты, на шеях шевелились и тихо рокотали сухие, коричневые зёрна, а ладони рук и подошвы ног окрашены красною краской... Казалось, как будто из них шёл огненный ток и самой земле от них делалось знойно... Поэзия слов и томная арфа были не нужны в этом собранье - и без арфы все были увлечены тем, что делали: все сидящие в кружок египтянки что-то совсем тихо пели, подражая жужжанию летающего насекомого,- хозяин танцовщиц Сергий также тихо подыгрывал им на однострунном ребабе; а танцовщица, стоявшая в средине круга подруг содрогалась, беспокойно отгоняя то с той, то с другой стороны подлетающую к ней осу... Жужжание усиливалось, все чувствовали, как досадительно привязчивая оса кружила всё ближе, и, наконец, впуталась в лёгкие одежды мимистки... Она вспрыгнула, изобразила испуг, от которого всю её судорожно повело, и её нервность сообщилась всем другим женщинам,- они привстали и замахали руками, сжимая в них маленькие кастаньеты, которые хрустели как кости... Оса всё ныряла из одежды в одежду, и женщины, изгибаясь всем станом, так трепетали, боясь укушения осы, что их огненные пятки и пальцы ног вертелись подобно волчку, сливаясь в одну огненную точку, меж тем как девушки поспешно срывали с себя лёгкий покров за покровом, пока явились перед всеми совершенно нагие... В это же мгновенье из куста или с лодки у берега моря раздался тонкий звук дудки лодочника, вмиг погасли огни, а с ними у всех разом затмилась стыдливость и обняла всё налетевшая тьма из Египта...
К Тении в этой тьме подошёл Сергий, грубо взял её за плечи и, толкнув её в спину, сказал ей:
- Удаляйся отсюда! - и, сорвав с её плеча многострунную арфу, он бросил её о пень сикоморы и арфа разбилась.
Тении стало нечем питать заключённого мужа и Вирину, и Витта, и Пуплию бабу. Так для неё настал день, когда все они с утра и до ночи остались вовсе без пищи.
В этот день Тения пришла навестить мужа с пустыми руками. Супруги, обнявши друг друга, сидели в темнице в глубоком унынии, но этим не кончились их муки. Тения напрасно закрывала уши, чтобы не слышать укоров, которые ей со всех сторон выкрикивали грубые невольники, помогавшие Тивуртию за раздачу им хлебцев с чернушкой. Тении не надо было рассказывать Фалалею, как ухудшилось их положение: он сам всё понимал и тихо сказал жене:
- Я чувствую довольно твердости, чтобы умереть с голоду, но ты будь вольна над собою: я больше не смею сказать ничего о тебе самой и о несчастных Вирине и Витте. Испробуй последнее: пошли их самих просить подаяния; Витт и Вирина красивы, а мать моя Пуплия так стара, что от неё уже пахнет могилой; когда они сядут втроём на пути к Газе или к Азоту и протянут свои руки, то, наверное, их пожалеют и бросят им зёрен или хоть мёртвую рыбу.
- Напрасно думать об этом,- ответила Тения,- всё это уже испробовано: я их уже посылала, но никто ничего им сегодня не подал, все боятся ипарха и в угоду ему над детями смеялись и говорили Вирине: "Кляли свою мать, зачем она вас не жалеет". Тоже и мать твоя Пуплия,- от которой уже пахнет могилой, но и она с тех пор, как я возвратилась с пустою корзиной без хлеба, проклинает меня и понуждает продаться вельможе.
При этом открытии Фалалей разорвал на себе свои лохмотья и сказал:
- Я не хочу ничего больше слышать! Не мучь меня, делай что можешь. Вон входит темничник Раввула. Темница сейчас будет закрыта.
Тения встала и вздрогнула, потому что в это мгновение в стороне тёмной впадины, где сидел злодей Анастас, вдруг загремели все его пять цепей и к ногам Тении что-то упало.
Тения нагнулась, чтобы поднять упавший предмет и нашла два хлебца с чернушкой. Тения тихо спросила:
- Кто ты, сострадательный человек, который два дня не ел свои подаянные хлебцы и отдаёшь их несчастной? Скажи, какой веры ты, чтобы я могла молить за тебя твоего бога?
- Не вспоминай моего имени богу,- отвечал ей грубый голос Анастаса,- я не верю никаким детским сказкам, но ты надорвала мне сердце своим тяжким горем - в том только и дело! Уходи и дай своим детям по хлебу.
Тения не имела времени ему отвечать и хотела удалиться, но Фалалей, как волк, защёлкал зубами и, вырвав у неё хлебцы, стал пожирать их с ужасной жадностью.
Тения закрыла руками глаза и убежала, чтобы не видеть, до чего страшный голод довел Фалалея... Ей стало страшно, чтобы сам муж не попросил её выпить настоя грибка, отводящего память, и идти к Милию с ласковым зовом: "час благосклонен".
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Это был вечер. Тения вышла за дверь темницы, но стала в раздумье. Прямее всего Тении было идти к её детям, но придти к ним с пустыми руками значило только усилить их муки. Притом она избегала укоров обезумевшей Пуплии, которая проклинала невестку и в старческом бреде вопила:
- Где моя прежняя красота! Проклятье, зачем я стара и безобразна! О, если бы я понадобилась хоть чудовищу, которое живёт в зелёной пучине моря, я бы не остановилась ни перед чем, лишь бы только избавить милого сына и детей его от страдания! Проклятье себялюбивой Тении!
Тении невольно приходило на мысль: если так твердят все и так чувствует и учит её старая Пуплия, да и сам Фалалей, истомясь, стал ей говорить, что он с неё не снимает воли, то, в самом деле, права ли она, охраняя своё целомудрие с непреклонным упорством? Вот теперь холодные и голодные дети Витт и Вирина томятся с стынущею бабкой, а она, мать, даже не смеет к ним показаться. Ей нет и приюта под крышей, а ночь холодна и по всему Аскалону вдруг распространилось неожиданное беспокойство. Милий, кажется, сделал большую ошибку - он слишком долго замедлил судить и всенародно казнить Анастаса. Пришли вести, что разбойники из Анастасовой шайки успели поправиться, собрались и рыщут вокруг Аскалона. Вчера и сегодня они опять уже многих ограбили и убили двух путников, шедших по дороге к Азоту и к Газе. Встревоженные этим, аскалонцы считали возможным, что ободрившиеся разбойники, при чьей-нибудь тайной помощи, проберутся, переодетые, в самый город Аскалон, нападут на темницу, выбьют дверь и уведут Анастаса, которого одно имя внушало всем содроганье. Темничник Раввула не ручался, что большой деревянный замок на дверях темницы может устоять перед силой многих отчаянных людей, которые станут напирать на двери, и он бросил аскалонских старшин, беспечно следивших в это время за тем, как под жужжанье и звуки кастаньеток ловят осу привезённые египтянки, и сел на ночь у двери темницы. Милий спохватился, но поздно: он велел, чтобы с самых сумерек до утра запирали ворота Аскалона и чтобы по городу каждый час ночи посменно ходили дозоры. Эти дозоры должны были брать всех, кто ненадёжен или возбуждает сомнение, все равно,- будет ли то христианин, или язычник. А как христианам казались подозрительными все нехристиане, а язычники с подозрением смотрели на всех христиан, то при встрече дозоров с кем бы то ни было из запоздалых на улицах и городских пустырях впотьмах происходили ссоры и схватки. Побоища эти часто сопровождались ранами и увечьями, а для женщин, кроме того, ещё и насилиями. В эту пору в Аскалоне всякий почитал вправе на сожаление только своего единоверца, а человека чужой веры считал достойным пренебрежения и не оказывал ему снисхождения.
Очутившись в темноте на улице, Тения всё это вспомнила и содрогнулась. Положение её было исполнено такого отчаяния, что если бы в эту минуту возле неё очутились отрок Евлогий или Тивуртий-доимщик, то, быть может, она им сказала бы: "Вы победили, я готова идти к кому вы хотели меня отвести". Но, по счастью, людей этих не было здесь, они вместе с другими смотрели, как ловят осу, и Тении оставалось выбрать между двумя опасностями: подвергать себя встрече с дозорами, которые могли настичь её где-нибудь на городских пустырях, или же поспешить выбежать за городские ворота и ночевать в траве оливковой рощи, среди которой было кладбище. Она выбрала последнее: ей лучше казалось провести ночь в тишине кладбища, и, к тому же, в уме её пробудилось заложенное там с детства суеверие: у людей языческой веры, в которой выросла Тения, было в обычае, при больших недоумениях, вопрошать кости мёртвых. Тения быстро пошла за городские ворота к оливковой роще, с намерением отыскать на кладбище, в песчаной долине, одну могилу, из которой торчал наружу провещательный череп, и вопросить: как он ей скажет - она так и поступит. Все живые её осуждают, все говорят, что не тот ключ благодетелен, который хранит свою чистую воду в своём водоёме, а тот, который разбегается далеко потоком и поит всех, кого томит жажда. Все эти доводы мутят в ней ясность сознания, она сама не верит себе, что поступает как должно.
