Николай Лесков - Аскалонский злодей
- Я был уверен, что ты это скажешь! Всякая умная женщина, на месте Тении, давно бы так и совершила, а не поставила бы свою гордость в таком случае выше, чем счастье семьи. Умная и добрая женщина, конечно, предпочла бы лучше сама немножко поплакать, но за то отереть слёзы других, кого любит. Не правда ли?
- Правда,- ответила Пуплия.
- Так помогай же мне сделать умное дело. Ты ведь мать Фалалея; ты баба внучков своих Вирины и Витта, маленьких, бедных детей... Подумай, что ждёт их? Фалалей истомится и умрёт,- его источит закожный червь в темнице, дети возрастут без учения и ты умрёшь без приюта, а стройное тело твоей гордой Тении согнётся, и лицо её поблекнет и никто на неё не захочет смотреть... Тогда она сама пожалеет о том, что теперь отвергает, и проклянёт свою гордость. Быть может, даже сама когда-нибудь станет за полог шатра и будет трогать за локти проходящих незнакомцев и смотреть на них подкрашенными глазами, загиная свои руки за шею, но это будет напрасно и она не продаст никому за серебренник то, за что нынче готов осыпать её златницами милосердный вельможа. О, будь милосердна к своим и к чужим, умная Пуплия, заставь скорее Тению ловить быстролетящий час, пока молодая кровь делает Милия безумцем. Теперь он рабствует прихоти своего сердца и готов на всё, лишь бы ему не отъехать в Дамаск, не изведав краткой ласки от Тении; но этот жар может потухнуть и другого такого случая уже не будет, а если он пропадёт, то и тебе, и всем нам после того навсегда будет ненавистна проклятая гордость твоей невестки.
Пуплия молчала, глядя вдаль померкнувшими глазами, из которых на её сгоревшие от зноя щёки лились обильные слёзы, а Тивуртий взял её ласково за руки и закончил:
- Слёзы твои, старуха, самого меня трогают, но и утешают: я вижу, что ты не ставишь счастье других ни во что, как делает Тения, и, наверное, направишь мысли Тении к тому, чтобы не считать свою чистоту большим благом, чем счастье многих.
Тут Пуплия баба вздохнула и отвечала:
- Слова твои, Тивуртий, страшно остры и едки: тяжело мне слышать, но ты отгадал: я согласна с тобою и буду уговаривать Тению, чтобы она не считала свою непреклонность за добродетель, потому что страдания наши слишком несносны.
Доимщик Тивуртий ещё похвалил Пуплию и отошёл, довольный своим первым успехом, и отправился в виноградные сады, где теперь раскинуты были небольшие шёлковые шатры и в них размещались стройные, разноцветные девушки, привезённые Сергием из Александрии. Старцы Аскалона собирались смотреть этих красавиц, рассуждали об их прелестях и пили вино, в котором плавали головки гвоздики; а Пуплия, как только дождалась возвращения Тении, положила её усталую голову на свои колени и начала распускать мелкие плетения её волос, склеенных вишнёвым клеем, и начала умолять её сжалиться над страданием семейства.
- Что же ты хочешь? - спросила её Тения.
Пуплия припала к уху невестки устами и прошептала:
- Иди к вельможе.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Услышав такие слова от матери своего мужа. Тения ужаснулась и отвечала ей:
- От тебя ли о, Пуплия, могла я это услышать? Ты ведь мать Фалалея и должна бы поддержать мою твердость и верность супругу, а ты сама кладёшь нож в мои руки и посылаешь меня убить в себе мой женский стыд и добродетель супруги. После этого я не должна тебя слушать.
Пуплия же ей отвечала:
- Ах, твёрдость и верность прекрасны, но горе слишком несносно. Если бы ты жила в прежнем довольствии, я никогда бы тебе таких слов не сказала, но когда всех нас ждёт гибель, а ты можешь спасти нас, то я говорю: спаси нас, о, Тения!.. О, Тения, Тения! Спаси нас своею красотой!
И старая Пуплия упала перед ней на колени и покрыла своими седыми волосами её ноги.
- Но ведь я люблю своего мужа и моя верность для него дороже всякого счастия, какое могу я купить этою ценой.
- Разве я тебе говорю, чтобы ты его не любила?.. Но ради этих детей, которых ждёт доля презренных и нищих, если они тебе дороги, тебе должно быть не трудно принести себя в жертву.
- Не трудно... О боги! Это ли должна я услышать?
- "Не трудно" - я говорю потому, что и я, и другие, которых я знала, тоже любили и также имели стыдливость, но подавляли всё это в себе, когда надобно было, в честь Диониса и богини Изиды.
Пуплия ещё понизила голос и продолжала шёпотом:
- У жрецов в храме Изиды был чудесный напиток... Он вовсе безвреден... от него только после... день или два немножко болит голова. Очень немножко... Я видела, как его делали из маленьких голубых грибов... этот напиток, отнимающий память... И в нём ещё есть одно чудное свойство... Испивши его, ощущаешь объятья и ласки того, к кому сердце согрето любовью... Я знаю, где находить этот маленький губастый грибок, и его нашла уже и утомила его в горшочке... Он уже выпустил сок свой, туманящий память... Ты будешь в тумане сладостно грезить до самого утра, а утром чуть свет я сама приду за тобою к дверям Милия, ты передашь мне золото и я побегу выкупить из неволи Фалалея, а ты пойдёшь к морю, погрузишься вся в его волны, и, освежённая, придёшь домой, встретишься с мужем и любовные мечты прошлой ночи станут для вас действительностью.
- Что говоришь ты? Что ты говоришь? - воскликнула Тения.- Неужели всё это по-твоему можно?
- Без сомнения, можно,- отвечала, кивая головою, Пуплия, и ещё раз помянула всё, что приводил ей на память культ богини Изиды, и заключила вновь утешеньем, что сок из грибка, отводящего память, спасёт её от всего, что может помешать несмущённой искренности её чувств к освобожденному мужу.
На это Тения уже ничего не нашлась ответить: она только собрала горстями наперёд все свои волосы и, закрыв ими стыдом горящее лицо, застонала, произнося среди слёз:
- О, я несчастная! До чего меня хотят довести все людские советы! Я уже не в силах понять, как мне должно поступать, но мой стыд и любовь говорят, что я не должна согласиться на то, чему ты меня учишь.
- Грибок, отбивающий память, отведёт в сторону стыд.
- Да, дай мне, дай скорее этого сока, отводящего память, чтобы я могла позабыть то, что я от вас слышу. Во мне мешается смысл: я погибаю оттого, что начинаю не узнавать, где лежит настоящий путь моих обязанностей.
- Если любишь себя больше всех, тешь свой обычай, а если любишь Фалалея и детей - пожертвуй им своею гордыней и отведай грибка, отводящего память.
- Я люблю Фалалея и потому-то я и хочу сохранить себя непорочной; но ты его тоже любишь и требуешь от меня, чтобы я для него согласилась войти к постороннему мужчине и остаться с ним под влиянием напитка, отводящего память. Как же это, и одно, и другое,- внушает любовь! Которая ж любовь истиннее и больше?.. Я дохожу до безумия! Просветите мой ум, старые или новые боги!
- Всякий скажет тебе,- отвечала Пуплия,- что та любовь больше, которая сама о себе не думает. Мать любит больше жены!
- Больше!.. О нет! Никогда! Никогда! - воскликнула, стягивая себе горло волосами Тения, и с этим она встала, взяла свою арфу и пошла к виноградным шатрам, где ещё надеялась получить что-нибудь за своё пение от корабельщиков. Но её ждал здесь новый удар: девы Египта делали излишним здесь полное грусти пение Тении.
А в то самое время как Тения ушла из-под своего шалаша, к Пуплии пришёл Тивуртий и стал её расспрашивать: удалось ли ей сбить Тению? Пуплия ему рассказала всё вплоть до последних слов: "Никогда, никогда", но Тивуртий этим нимало не смутился и отвечал сквозь улыбку:
- Ах, почтенная Пуплия, разве ты позабыла, что все влюблённые люди глупы, а ты не ослабевай и всё стой на своём. Так капля долбит камень, и в древности некий мудрец подтвердил это примером. Он имел спор с человеком, который был глуп и упрям, и сказал: "никогда". Никогда - это глупое слово, и мудрец отвечал: "Никогда не должно говорить никогда". Продолжай своё дело и ты восторжествуешь.
- А я не надеюсь,- ответила Пуплия.- Тения слишком чиста, как камень белильный.
- Камень белильный! Что за беда - почернеет и камень белильный, если тихо, но долго по нём ударять и всегда в одно место. Она тебя уже слушает, это прекрасно: лишь бы только белое стало немножечко темнеть, а потом оно будет и синим, и жёлтым, и чёрным. "Никогда не надо говорить никогда". А надо вот что,- добавил он, склонясь к уху старухи,- надо спешить, чтобы Милию не наскучило ждать, и чтобы он с досады не открыл суд над Анастасом и не отбыл в Дамаск, прежде чем Тения скажет ему: "час благосклонен".
Пуплия дала Тивуртию обещание быть неотступною в своих требованиях у Тении и поклялась ему жизнью своею и жизнью внучат Вирины и Витта, и Тивуртий, добившись этого, пошёл пировать в шатры Эпимаха, где в вечерней прохладе должны были показать себя в соблазнительном виде привезённые Сергием девы Египта. Пояс Тивуртия на всякий случай был полон блестящими златницами и тут же был маленький мешочек с головками ароматной гвоздики, производящей волнение крови.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Истерзанная разговором со свекровью, Тения шла хорошо знакомым путем к виноградным шатрам Эпимаха. Она гнулась под тяжестью арфы, шла спотыкаясь и не видя под собою дороги от слёз. Тения тяжко страдала и думала: "Как я могу теперь петь после стольких тревог и терзаний? Какие сложу я слова и где найду в груди моей голос?" Но когда она вошла в виноградный сад, то увидала, что ей здесь нет уже и места. Сад был полон народа - здесь собрались теперь не одни мореходцы, а были и цветущие юноши, и многолетние старцы из самых почётных людей в Аскалоне. Одни выставлялись на вид, а другие лежали в кустах и оттуда пожирали взорами нубийскую деву, которая стояла на одном месте среди других таких же подруг, возлегших кругом её цветною гирляндой. Все они были красивы,- брови их были тонко сложены и выведены в полукружье, веки подчернены, груди открыты, на шеях шевелились и тихо рокотали сухие, коричневые зёрна, а ладони рук и подошвы ног окрашены красною краской... Казалось, как будто из них шёл огненный ток и самой земле от них делалось знойно... Поэзия слов и томная арфа были не нужны в этом собранье - и без арфы все были увлечены тем, что делали: все сидящие в кружок египтянки что-то совсем тихо пели, подражая жужжанию летающего насекомого,- хозяин танцовщиц Сергий также тихо подыгрывал им на однострунном ребабе; а танцовщица, стоявшая в средине круга подруг содрогалась, беспокойно отгоняя то с той, то с другой стороны подлетающую к ней осу... Жужжание усиливалось, все чувствовали, как досадительно привязчивая оса кружила всё ближе, и, наконец, впуталась в лёгкие одежды мимистки... Она вспрыгнула, изобразила испуг, от которого всю её судорожно повело, и её нервность сообщилась всем другим женщинам,- они привстали и замахали руками, сжимая в них маленькие кастаньеты, которые хрустели как кости... Оса всё ныряла из одежды в одежду, и женщины, изгибаясь всем станом, так трепетали, боясь укушения осы, что их огненные пятки и пальцы ног вертелись подобно волчку, сливаясь в одну огненную точку, меж тем как девушки поспешно срывали с себя лёгкий покров за покровом, пока явились перед всеми совершенно нагие... В это же мгновенье из куста или с лодки у берега моря раздался тонкий звук дудки лодочника, вмиг погасли огни, а с ними у всех разом затмилась стыдливость и обняла всё налетевшая тьма из Египта...
