Борис Лазаревский - Урок
— Динка, Константин Иванович, идите скорее в столовую, папа приехал…
Константин Иванович настоял однако, чтобы окончена была задача, которую решила Дина, потом потёр руку об руку, ласково поглядел и солидным баском произнёс:
— Ну, а теперь пойдём знакомится с папой.
Степан Васильевич оказался высоким человеком с большой лысиной и седыми баками, какие бывают у людей желающих придать своему лицу выражение чиновничьей важности. Уголки его рта немного опустились, и вся кожа была дряблая, а под небольшими, но блестящими глазами легли мешочки. Одет он был в изящную серую пару, и на ногах у него были ботинки на пуговицах.
— Здравствуй, здравствуй, моя булочка пухлая, — сказал он и, взяв Дину за плечо, чмокнул её в щеку. — Здравствуйте, молодой человек, — продолжал он тем же приветливым, немного хриплым голосом, и на Константина Ивановича пахнуло запахом крепкой сигары.
Из деревни Степан Васильевич привёз масла, несколько окороков, творогу и два огромных мешка антоновских яблок. Всё это пока лежало на полу, и оттуда пахло домашним полотном и холодом.
«Как это странно, как это странно, что вид у него, будто у какого-нибудь директора департамента, — думал Константин Иванович, — и зачем эти ботинки? Разве старые люди носят такую обувь? Впрочем, это показывает только, что он — человек с европейским вкусом, в деревне он, вероятно, одевается иначе».
Орехов, не садясь за стол, допил стакан чаю и снова заходил взад и вперёд по столовой. Он продолжал рассказ о том, как машинист испортил молотилку, и несколько раз повторил, что всякого человека, который берётся не за своё дело, следует повесить.
Ольга Павловна слушала его, нахмурив лоб, и постоянно поправляла пенсне; она как будто думала о чём-то другом, и сама стала иная.
— Хорошо ещё, что Брусенцов дал свою молотилку, а то бы пришлось опоздать с хлебом на целый месяц. А интенданты требуют непременно соблюдения срока. Вот и представь себе моё положение. Слава Богу, с картофелем вовремя успели устроиться, восемь тысяч пудов на ректификационный завод сдал, деньги получил, проценты уплатил, и хоть немного легче вздохнулось. Налей мне ещё чаю, только покрепче… Если бы нашёлся покупатель, ей-Богу продал бы всё и уехал бы в Москву. И этот бы дом продал… Одних налогов приходится платить до трёхсот рублей, да ремонт тоже около этого стоит. Пользы же от него, кроме даровой квартиры ни малейшей…
По выражению лица Ольги Павловны было видно, что всё это она слышала уже много раз. Орехов сел и помешал ложечкой в стакане.
— Ну, а как ваши дела? — спросил он Константина Ивановича.
— Ничего, я своими ученицами доволен.
— А ученицы вами?
— Этого уж я не знаю.
— Ты, булочка, довольна новым репетитором? — спросил он Дину и поправил у неё на лбу прядь волос.
— Д-а-а.
— А ты, Лена?
— Очень, очень, очень, — скороговоркой ответила Лена и откусила чуть не половину яблока.
«Удивительная девочка, — подумал Константин Иванович, — ни одной фразы не скажет просто».
— Ну, и отлично. Завтра непременно зайду и сам послушаю, как вы отвечаете уроки, — сказал Орехов и, повернув голову к Константину Ивановичу, спросил, — А вы в деревне когда-нибудь живали?
— Нет.
— Значит, об уездном земстве, об урожаях, о рабочих руках и о других прелестях понятия не имеете?
— Нет.
— Вот счастливец! Тем не менее как человек образованный вы наверное всем этим интересуетесь… Ну, так я вам скажу правду. По нынешним временам, жить в деревне не для удовольствия, а так, чтобы работать, — это сущий ад. Уездное земство — это не государство в государстве, а республика в государстве. Я имел честь два трёхлетия состоять председателем управы, а теперь вот не понравилось им то, что я, — искренно любя дело народного образования, — только посоветовал не драться с церковно-приходскими школами, — так и прокатили на вороных!.. Согласитесь, что если нет мяса, то лучше питаться хлебом, чем совсем не питаться. Я просил, я молил об одном, — обождать. Соглашались, а в результате у меня чуть ли не одни черняки оказались. В сущности же я им очень благодарен… Дело в том, что всё у нас разделилось на партии. Всякую же постройку легче разрушить тогда, когда она уже расчленена, а не представляет из себя стройного целого. Теперь я по крайней мере свободный человек, захочу уехать в Питер, в Москву, в Париж, словом, хоть немного освежить мозги, — и уеду. Вот Ольга Павловна и дочери мои любимые от Знаменского в восторге, и если бы не мои настояния, чтобы зиму жить в городе, — то они бы там и умерли, а умственный кругозор Дины и Лены стал бы не выше, чем кругозор любой поповны. Ей-Богу-с! Знаете, кто тормозит деятельность земства? — Ваши же, университетские. Ей-Богу-с! Я сам не университетский и закончил своё образование лишь курсом частного реального училища… Но тем не менее, не могу не понимать, что кому дано много знаний, тот и должен делать более важную работу. Да-с. А они только болтают. Правда, есть и у нас в уезде университетский человек — светлая голова, — это Брусенцов. Из принципа, понимаете ли, из принципа, он государственных экзаменов не держал совсем. Ему неприятна была самая мысль, что наука, — чистая наука, — даёт патент на службу. Он находит, что тот, кто хочет приносить пользу, будет это делать и без патента… У него две тысячи десятин земли, и знаете, сколько на них теперь долгу — всего семь тысяч рублей, а у нас земля очень дорога. Со дня смерти отца, он уже успел погасить восемнадцать тысяч, — почти столько же, сколько я принуждён был сделать нового долга. Конечно, и я не нищий, но до Брусенцова мне далеко. Брусенцов — это тот истинный дворянин, который для интересов губернии действительно готов пожертвовать собой… Наш старик-предводитель недолго проскрипит, и на его месте будет Брусенцов. Тогда ему плевать на всякие земские истории. Он сделает своё дело. Но Брусенцовых на всю губернию немного, а именно — один. Человеку тридцать два года, — он не пьёт, не курит, впрочем, виноват, курит, но это не важно, а важно что он нравственно чист, а главное — работает, с утра до вечера работает. Его усадьба и всё имение содержатся образцово. Мужики его боятся, но любят, уверяю вас, любят. В голодный год он не устраивал столовых, но дал населению возможность заработать деньги честным трудом. Он окопал громадную лесную площадь глубокой канавой и дренажировал почти семьсот десятин болота, которое теперь пашут те же крестьяне. Люди были сыты, и он не в убытке. Когда же обе стороны довольны, — это вернейший признак, что сделано серьёзное дело. Единственное, что он себе позволяет, — это в сентябре или в октябре пожить в Ялте. И знаете, сколько он за два месяца там проживает? Шестьсот целковых… Это в Ялте, и при пятнадцати тысячах годового дохода! К сожалению, Брусенцовых в России очень и очень немного…
Степан Васильевич умолк и начал раскуривать спичкой давно потухшую сигару.
— Ты вот любишь говорить, что деревней недоволен, а пересели тебя в город, затосковал бы, — сказала Ольга Павловна.
— Никогда! Ну, однако, что же чай, да чай. Не пора ли и закусить. Я без ужина и заснуть не могу.
— Сейчас будет и ужин.
Перешли в гостиную. Степан Васильевич, мягко скрипя ботинками, снова заходил взад и вперёд по ковру и заговорил:
— Я почему стремлюсь из деревни? Потому, что чувствую, как устал от нелепой жизни, изнервничался и работаю непроизводительно. А деревню я люблю. Если бы мне годы Брусенцова, я бы ещё поработал. Когда я увлекался хозяйством, я только и думал, что делаю всё для сына, который будет мою работу продолжать. Но Бог судил иначе. Если бы Лёвушка был жив, я уверен, что из него вышел бы второй Брусенцов. Если человек относится к делу серьёзно, тогда всё ладится, а польза выйдет сама собой. Я уважаю Кальнишевского и Винтера, хотя мы — люди разных взглядов, за то, что оба они любят своё дело и верят в свои силы, — едут по дорожке прямо, — в сторону не сбиваются…
Константин Иванович слушал внимательно, но прав или не прав Орехов, — решить не мог. Для него было только понятно, что это человек живой и горячий, но неразвитой.
Перед ужином Степан Васильевич достал из чемодана бутылку, отделанную кожей, и выпил из неё три больших чарки жёлтой настойки.
— Вот и пить водку дурная привычка, и пока человек молод, её легко побороть, а я уж не могу отказать себе в этом удовольствия, — сказал он, тщательно завешиваясь салфеткой.
Ел он много и молча. Потом выпил бутылку пива и сказал:
— Ну, господа, извините, — я спать. Устал с дороги, а послезавтра опять в дорогу.
Константин Иванович стал прощаться.
Лёжа в постели, он думал:
«Лена — вся в отца, и сын, вероятно, был такой же живой, а Дина — как мать. Вероятно, Ольга Павловна чувствует недостатки мужа, а молчит и любит, — любит и хорошее, и дурное, что в нём есть, — это по глазам её видно. Интересно, однако, будет познакомиться с Брусенцовым, что это за птица такая? Не то идейный работник, не то аферист, — не поймёшь. И нужно будет завтра хорошенько подготовиться к уроку, чтобы не оскандалиться».
