Сергей Каледин - Поп и работник
Пузырем Вера Ивановна называла Петрова, жившего в деревне ветерана и инвалида, за его красное, отечное, без единой морщинки, лицо. В Москве, в ветеранской поликлинике, к которой он был прикреплен, когда еще жил в городе, ему неоднократно прописывали лекарство - гнать мочу, тормозившую работу сердца и легких. Петров начал было лечиться: сбавил лишний вес, задышал легче, но сразу же потерял гладкость лица, которой так гордился, и наотрез отказался от вредного лечения.
На стене бывшего пожарного сарая висели почтовые ящики. Все ящики были облупленные, мертвые, кроме одного, выкрашенного в белый цвет, с жирной надписью суриком "Петров". Из щели торчала "Красная звезда". Бабкин вытянул ее.
На калитке Петрова висела фанерка "Я дома". Бабкин постучал.
- Заходи! - крикнул Петров с крыльца.- Тоню-то Колюбакину отпели, или все в церкви зимует?
Бабкин протянул ему газету.
- В церкви.
Петров, пристроив ручку клюки за стык телогрейки, развернул газету, по-прежнему стоя на крыльце, как бы раздумывая, в зависимости от содержания прочитанного: пускать Бабкина в избу или воздержаться.
- Ох мы с ней, бывало! - глядя в газету, сказал Петров.- Она мне яичницу на одних желтках как затеет!..- Он строго поверх очков взглянул на притихшего Бабкина.- Я яички жареные очень уважаю. И супчик курячий.- Он опустил глаза в "Красную звезду".- К ней все поварюга из МТС подбирался. Песни песнячил. Я как-то прихожу - он поет. Поглядел, поглядел на поварюгу да в окно и вытряхнул! Ухо выбил... Чего стоишь? Заходи.- И клюкой распахнул дверь.
В сенях возле стола, заваленного калиной, на лавке сушилась перевернутая пустым брюхом вверх расщперенная шкурка нутрии.
В комнате было тепло. У печки булькнула трехведерная бутыль с вином, бульк по резиновой кишочке отозвался в молочной бутылке с водой.
- Самоделка,- пояснил Петров.- Рябина черная плюс яблоки.
На включенном телевизоре стояли электрические часы: зеленые цифры превращались одна в следующую.
- Они еще температуру воздуха показывают и давление погоды,- сдержанно похвастался Петров, придвигая клюкой стул для себя и табурет для Бабкина. Руками он старался ничего не делать, как будто брезговал прикасаться к вещам.- Часы - награда мне вместе с орденом. Из Москвы привез. Без завода работают. От розетки. Глаза-то протри, запотели.
Бабкин послушно протер очки.
- Зачем пришел? - строго спросил Петров.
- Вера Ивановна настойку из мухоморов просила.
На экране телевизора шла война. Фильм был с субтитрами. Петров, забыв вопрос, ткнул клюкой в экран.
- Вот тебе полезно смотреть. Специально для вас снимают - с надписями.
- Я не глухой.
- А чего ж очки носишь?..- Он достал из буфета темную бутылку и две стопочки.
Тем временем на экране под выстрелами упали люди. Петров хлопнул пухлым кулаком по столу - стопки подпрыгнули.
- Кто ж так в бою падает?! Если на пулю налетел, так на нее и лягешь. А эти вон, как бабы, на спину - брык! И при расстреле - на пулю. Когда дезертиров стреляешь, всегда они на пулю. "...Приговорить к высшей мере уголовного наказания - расстрелу, без конфискации имущества за отсутствием такового у осужденного..." Чего говоришь?
- Вас - тоже в грудь?
- Если мне взрывной волной зубы вынуло, значит, спереди. И руки немеют, перчатки вынуж-ден. И контузия... В грудь схватил - на пулю навалился, забыл, что ль?
Бабкин онемело подался от старика.
- Я... Я тогда еще н-не родился!
- Не знаю, не знаю... Значит, врал,- подытожил Петров.- Постой, погоду передают. Запомни мысль.
Он дослушал погоду, поднял стопку.
- За Казанскую Божию Матерь! Икона такая. В Бога не верю, ибо коммунист, а в эту верю.- Петров выпил.- А почему так? Тоже скажу, чтоб во всем была ясность. Значит, под Бреславой у нас войско выдохлось. Приехал командующий. И епископ со всей челядью. Шапки долой, строиться. И епископ молебен - полным чином перед строем. Впереди пули мечутся, а он с иконой со своими ребятами знай кадилом машет. Меня командир к попам приставил, чтобы без толку по передовой не шарашились. Епископ меня благословил. Вот жив я. Ты лапшу возьми для кобеля - на крыльце. Банку ополоснешь - вернешь.
- Вера Ивановна мухоморной настойки просила,- напомнил Бабкин.
- Ну и что? Дам. Стой здесь, никуда не ходи - она у меня в навозе греется.
...После войны Петров в деревню не вернулся, лежал в Москве контуженный на квартире у дочери. Ни руками, ни ногами, ни мозгами не ворочал. А в пятьдесят шестом, когда начали громить Сталина, неожиданно включился, наверное, из-за негодования. Жить ему в Москве стало невыносимо, и он выехал по месту рождения, на свежий воздух. Устроился Петров в пионерлагерь "Елочка" сторожем, то есть комендантом, короче говоря, начальником. Летом, во время пионеров, он наблюдал в лагере за порядком, остальные три времени года понемногу разворовывал его, помогая церкви. Летом, когда крупногабаритную помощь религии - доски, стекло оконное, цемент - трудно было вывезти из лагеря, Петров переключался на мелочь: гвоздей полпортфеля принесет, пяток тарелок, клейменных "Елочкой", пару шпингалетов...
Вместе с Петровым в избу вошли два милиционера с овчаркой.
- Этот,- Петров показал на Бабкина,- истопником в церкви служит. Чужих нету.
- А Маранцев где?
- А кто его знает? Может, дома. Проводить?
Над загаженным столом в избе Толяна висел китайский фонарик. На подоконнике попискивал детекторный приемник, работая сам по себе, без электричества,- свет у Толяна был отключен за неуплату.
Сам Толян спал на полу.
Петров ткнул распростертое тело клюкой.
- Гадости нажрется и валяется, как ошалелый. Хоть бы вы его к делу приспособили. Стадо взялся пасти в Кошелеве, Франца подменял, так коровы молока лишились.
Милиционеры молча побродили по избе, заглянули в подпол и уехали на желтом "газике".
- Опять с Можайки кто-то сбежал,- сказал Петров.
6
Убежал Александр Хромов продуманно: пока не кинули на этап, не обрили, не отобрали одежду, на октябрьские - до холодов. И случай подвернулся: у солдат в клубе ночью телек цветной полетел, как раз посреди праздничного концерта. А Хромов когда-то, еще до первой посадки, халтурил в телеателье антенны на крыше устанавливал. Он и вызвался починить. И починил: как раз Евгений Петросян хохмы начал гнать про советскую власть. Конвой, сам уж пьяный в лоскута, на радостях налил и Хромову. Хромов выпил, закусил, посидел и попросился в туалет.
Оттуда и ломанулся: через окно.
Далеко не побежал, неделю отсиживался в загаженном подвале собеса, прямо рядом с клубом. И ночью потихоньку лесочком потопал в Москву. Подкрепился на ближайшей дачке, разогрел на плитке ржавую консерву, чайку вскипятил, варенья покушал. Прихватил с вешалки какую-то ерунду: телогрейку, плащ болоневый - и двинул.
В этот раз Александр Хромов сел сдуру. Тогда хоть драка была, а тут... Аванс получил, слегка поддали. На подвиги повело: зашел к бывшей своей профуре. А у той гульба полным ходом: молодая шпана с Цветного, кир, музыка... Сверху и снизу стучали соседи, но праздник шел полным ходом. Пауза наступила, когда в дверь позвонила милиция. Пока хозяйка кочевряжилась, не желая открыть, кто-то из молодой шпаны схватил со стола чекушку с уксусной эссенцией, которую добавляли в винегрет, и, приоткрыв дверь, плеснул в щель.
Александр Хромов сквозь хмель понял, что все: теперь жена узнает, что он был у бляди. Хозяйка спьяну материла затихшую за дверью милицию, молодая шпана куражилась, кто-то выключил свет... Александр Хромов забрался на подоконник за пыльную занавеску.
Потом дверь выломали, ворвавшиеся милиционеры скоренько измордовали до лежачки молодую шпану, покидали в машину, и тут один из ментов забежал в комнату за утерянной фуражкой. За мгновение перед тем Хромов расслабился, выдохнул приторможенный воздух - занавеска колыхнулась, милиционер цапнул кобуру и шагнул к окну. Хромов видел: дверь открыта. Он прыгнул с подоконника и убежал бы, если бы не портвейн, перемешанный с водкой и пивом.
Хромов пал на колени, как будто молился Богу.
И тут милиционер в упор в спину застрелил его.
Задохнувшись вдруг, Хромов схватился за сердце, рука стала красная, но кровь не текла, не капала, а свертывалась комочками. Он коротко спросил, как в кино: "За что?" и уплыл в бессознание...
Первую ночь Хромов не спал, шел, в собесе отоспался. А на вторую расположился в лесу, как турист, наломал лапника, болонью сверху, сам в телогрейке, балдей не хочу, дави ухо. А проснул-ся в слякоти, припорошенный поганым мокрым снежком. И заколотило, затрясло, раскашлялся на весь лес, всех зверей переполошил; забыл Хромов, что теперь он рахит неполноценный без одного легкого. И, накашлявшись вволю, опершись бессильно спиной об осину, понял он, что далеко ему не уйти, дыхалка никуда, чуть порезче шаг и пошел бархать на весь лес, как чахоточный. На пикет нарваться - пара пустых. Заметут.
