Борис Казанов - Полынья
А дальше по отмели было голое место, и он увидел на нем морских птиц, по очертанию гагар, которые висели в воде, ухватившись клювом за придонную траву. Он знал, что морская птица, раненная смертельно, ищет спасения под водой, гася ее давлением свою последнюю боль. Только вряд ли какая-либо из этих птиц была способна на такой глубокий нырок. Да и не верилось, что их мог подстрелить какой-то охотник или рыбак. Тут была похоронена целая стая. Возможно, ее всосало ураганом. В этой воде, хоть и неглубокой, ощущалась такая же мрачная яркость, как и наверху, и птицы в ней виделись искаженно. Они раскачивались как живые, даже распускали крылья, когда волна поднимала их. Казалось, они собираются сесть на отмель, но не могут решиться. Но если в этой особенности света, окрашивавшего в живые краски даже саму смерть, и таилась какая-то тайна лжи, то во всем том, что двигалось здесь: в безмозглой сайке, в серых окунях, притворявшихся камнями, в бесцветных рыбьих косяках, селившихся в бочках, в ящиках, среди бревен, почернелых, как уголь, - во всем этом, на самом деле живом, не было жизни, а только ее призрачное трепетание, убивавшее подводный свет. И было настоящей радостью увидеть поросячье рыло белухи, северного кашалота, которая, оплыв вокруг водолаза и словно недоумевая, кто он такой, удалилась, изгибаясь в воде.
Суденко остался один.
Когда он еще разглядывал птиц, Ковшеваров спросил, отчего oн остановился: они следили за ним по пузырям. Он ответил, что остановился отдохнуть, и, сказав это, почувствовал, что устал. Кабель-сигнал с кабелем от лампы, растянувшись над отмелью, сильно оттягивали плечи. Приходилось то и дело всплывать, чтоб ослабить тяжесть. Когда матросы начинали подбирать слабину, то вообще останавливали его. Внутри костюма было душно, и он попросил у Ковшеварова побольше воздуха, чтоб освежить потное лицо.
Отмель сузилась, упершись в стенку подводного пика.
Приостановившись, он сильно стравил воздух, чтоб обрести тяжесть для толчка. Но толчка все равно не получилось. Он просто соскользнул в каньон. Попытался плыть, изгибаясь спиной, резко двигая руками, и хотя возникало ощущение, что плывет, на самом деле все было не так. Конечно, он продвигался вперед, когда делал замах рукой, но когда возвращал ее для следующего гребка, тем самым отталкивался от воды в противоположную сторону. А сантиметры, которые он выигрывал, у него отнимали шланги. Поняв бессмысленность своих попыток, он просто стал погружаться, настраиваясь на голос моря, пробуя в его беспорядочных всплесках, прокатывавшихся и затухавших, уловить длинное и ровное дыхание подводной струи. Водолаз не слышит глубины, он в своем костюме от всех звуков отстранен. Но что такое голос моря, если не колебания его волн? И в плотной темноте, окружавшей его, зажатый между стеной каньона и течением, он пытался услышать какую-либо, хоть слабую, струйку, на которую можно было бы лечь. Спускаться глубоко опасно, так как течение, раскачивая боковой пласт, могло бы его ударить о скалу. Один раз его так откинуло к ней, что он чуть не выронил лампу. Однако не останавливался, уходил все глубже, и ему повезло: нашел-таки ручеек, протекавший между слоями. Увидеть его помогла лампа, разлившись полосками света на разделенных струйках, которые были так тонки, что порой прорывались. Планируя на струйках, он не проплыл, а буквально пролез над морем; ухватился еще за один ручеек, поживей, и шланги за спиной опали.
Всплыв, чтоб определиться, он выяснил, что находится как раз посредине проливчика, и, уже не опасаясь ничего, с облегчением погрузился, пройдя со звоном в голове болевой порог и еще метров тридцать нейтральной глубины. Ковшеваров предупредил, что он на пятидесяти. Нельзя тормозить, если водоворот под ним. Прибавил вес - и чуть не перевернулся, поскользнувшись на течении. Это оно мерцало внизу, такое стремительное, что почти не колебало воды. Но оказалось неглубоким, на чем старшина попался. Как только стравил воздух, резко добавив вес, вода словно проломилась, и он влетел в водоворот, спрятанный под течением. Меняя вес и положение тела, одолел его и начал тормозить. Однако не мог задержаться, и в воде, выдавая скорость, опасной тяжестью прорезалось собственное тело. Пытаясь убрать вес воздухом, перестал его стравливать через клапан в шлеме (действовал лишь предохранительный клапан на рубахе, развешивая гирлянды из мелких пузырьков), но падал и падал, как в какую-то прорву. Наконец, с раздутым костюмом, он остановился на семидесяти метрах, как выяснил Ковшеваров по воздушному манометру.
Примерно с этой отметки, с первого порога дыхания, и начинался их глубоководный мир. В отличие от болевого порог дыхания ничем себя не выдает. Он страшен наверху. Даже портовый водолаз с его организмом, способным к продуванию, незаметно заскочив на такую глубину, умирал при подъеме от разрыва легких. Для глубоководника, спускающегося на воздушной смеси, порог дыхания неудобен. Воздух, растворенный в крови, под давлением превращался в пузырьки. Застревая в сосудах, они могли остановить кровообращение. Эти пузырьки пропадали при уменьшении глубины, для чего надо было часто подниматься в верхний пласт, чтоб отсидеть время по лечебной таблице. Притом минуты здесь, на глубине, оборачивались наверху часами. Такое движение, которое в обычных условиях могло вызвать смех, было для них характерно. Сейчас надо было спешить, пока Гриша не погнал наверх, а он медлил, чувствуя, что внизу опоры нет и малейшая попытка стравить воздух через головной клапан может окончиться падением.
Что-то пробарабанило по костюму. Напряженно вгляделся в лучи лампы: пузырьки воздуха... Откуда они выходили? Начал спускаться так осторожно, словно взвешивал себя на аптекарских весах, прибавляя крошечные гирьки. Пузырьки пропали: или иссякли, или он их потерял. Перестало мерещиться падение. Теперь его раскачивали волны, поддерживая со всех сторон, - как внезапно между ними словно открылся просвет чистой бездны. Он сразу упал, удивляясь, что это не сон: то, что его окружало, было, несомненно, водой, а она держала. Вода неожиданно начала поднимать, но он не согласился. Прибавил вес и полетел и, падая, чувствовал, как в воде нарастает удар. Этот удар его остановил. Он тотчас бросился опять, но услышал крик Гриши в телефоне и опомнился.
Да, предчувствие не обмануло: спуск на точке невозможен. Как будто моря не сливались здесь, вода что-то обходила. Яма и тянет к себе и не пускает -ничего невозможно понять. Но как можно вырыть яму в воде? Никакой ямы не могло быть. И не может вода казаться пустотой. Разве что это какая-то особая, магнитная, вода, которая притягивает к себе. А если так, то она могла притянуть "Шторм". Он мог здесь лежать. Может, удастся что-то рассмотреть? Такая вода должна светить.
Ничего не проглядывалось, ни одного пятнышка. Не то чтоб темно, нет. В такой странной воде он еще не был. Ясная ночь с грозовым сверканием. Но что-то мешало... Сообразил: лампа. Сильно она разгорелась. Ее свет, отражаясь от воды, слепил глаза. Сейчас его окружало с полдесятка ламп, как в множащихся линзах. Отыскав среди отражений ту, что держал в руке, он задумался. Можно попросить пост, чтоб лампу выключили, но они решат, что он под наркозом, и потащат наверх. Тогда он поднял лампу за рефлектор и ударил о грузы, расплющивая патрон. Недаром столько с ней возились! Протекла наконец. И как только исчез ее невыносимый свет, все изменилось. Медленно разделились пласты вод - соленый и пресный. Обозначился водоворот в частых разветвлениях струй, похожий на разросшийся куст. А потом он увидел поток, который восходил по широкой дуге. Было видно, как поток, поднимаясь из синевы, ложился на воду, меняя цвет, похожий на дым, относимый ветром. Все эти сравнения, хоть и возникали в голове, не вызывали в нем какого-то эстетического чувства. Так было проще запомнить, если сравниваешь с чем-нибудь. Было ясно, что мешал поток, быть может, поднимавшийся от самого дна. А если это так, то никакой пароход не мог здесь лежать. Особенно деревянный, который и не тонет, как все, а медленно опускается при затоплении. Согласившись, что это так, собираясь всплывать, посмотрел вниз, н там, среди стен воды, разомкнувшихся синей пропастью, внезапно увидел затонувший корабль. Казалось, он лежал на расстоянии вытянутой руки. Это видение, пропав на несколько секунд, возникло опять. Ни очертание корабля, ни его положение на грунте не изменились. Переговорил с водолазом на телефоне: азотное опьянение тут же выдало бы бессвязной речью. Ничего подозрительного Ковшеваров не обнаружил. Да Суденко и сам знал: сознание незамутнено. Тогда он понял, что это не галлюцинация. Потому что, какой бы ни был свет, он не создает изображения из ничего. Сомнения не могло быть: он видел сейчас или корабль, или его отражение, преломленное в магнитном зеркале Полыньи.
Пароход лежал внизу, под течением.
Следя за ним в промежутках разделявшихся вод, он не различал судно в деталях, так как расстояние размывало грани. Но когда увидел корпус, круглый, как яйцо, и две толстые мачты, стоявшие на оконечностях круглой, как обведенной циркулем, палубы, он понял, что то, что он видит, ни на что не похоже.
