Георгий Федоров - Басманная больница
- Ничего, дочь моя. Не волнуйся. Ищущий-обрящет...
Галя вся раскраснелась, халат ее был забрызган водой, а когда зашедшая случайно санитарка тетя Клава дала ей грубый, но дельный совет, она совсем смутилась и убежала. Тогда тетя Клава, не говоря ни слова, в два счета проделала эту нехитрую процедуру и сменила белье у старика и на его постели. Собственно, именно санитарки и должны этим заниматься, но их не хватало, работы у тех двух, что из нашего отделения, и так было невпроворот...
Вечером, когда я сидел в саду, пришла наконец моя жена, которая снимала в Крыму фильм но рассказу Куприна и с большим трудом вырвалась на два дня в Москву. Встреча с любимой помогла мне собрать все силы, успокоиться, и ночь перед операцией я, хотя и со снотворным, проспал спокойно...
Однако утром, когда Раиса Петровна сказала мне, что завтракать нельзя, и снова осмотрела меня, я почувствовал какое-то отчуждение от людей. Что-то стало отделять меня от всех остальных, от всего мира. Я с нетерпением ждал, когда позовут меня в операционную. Туда полагалось везти на каталке, но я твердо решил пойти на своих двоих. Палата была пуста. Минуты тянулись томительно долго, а за мной все не приходили. Тогда я вышел из корпуса и. не замеченный женой и другими близкими, завернул за угол и прошелся по одной из аллей. Странным и нелепым показалось мне, что вот я свободно хожу и ничего у меня не болит, и светит солнце, и зеленеют деревья, и.поют птицы, а я почему-то должен идти в операционную, ложиться под нож, и бог знает чем все это кончится.
А может, отказаться? Да нет, нельзя. Пересилив это малодушное желание, я, снова не замеченный, вернулся в корпус. Вошел в свою палату как раз вовремя, почти тут же появилась операционная сестра Мария Николаевна, поманила меня, сказала спокойно:
- Пошли, Георгий Борисович, раз уж вы такой завзятый пешеход.
В коридоре я спросил:
- Вы-то там будете?
Она улыбнулась:
- А как же, для того и поставлена.
Такой красивой, ладной, спокойной была она, что словно что-то перелилось от нее ко мне, и я уверенно вошел в операционную. Дунаевский, в желтых перчатках, в марлевой повязке, был с трудом узнаваем, сосредоточен и хмур. Зато, облаченная, как и он, Раиса Петровна оставалась такой же, как всегда, и даже чудилось мне. что она улыбается под своей марлевой повязкой. В операционной находилась еще одна сестра.
равнодушная Люба. В центре круглая люстра уже заливала ярким мертвенным светом обитый белой клеенкой операционный стол. Он состоял из трех сочленений. Пока я, выполняя указания Дунаевского, раздевался, а потом и лег на левый бок на этот самый стол, Мария Николаевна тщательно вымыла руки и тоже надела марлевую повязку. Потом она накрыла мне нижнюю часть тела простыней, правый бок чем-то обильно смазывали и протирали. Я почувствовал серию уколов. Понял: вводят местную анестезию. Все остановилось, появилось какое-то напряжение. Мария Николаевна спросила звучным, несмотря на повязку, голосом:
- Где это вы так загореть успели? Совсем коричневый.
- Да с начала мая в экспедиции был на юге, на Дунае,- с облегчением ответил я.
Через несколько минут услышал голос Дунаевского: "Скальпель!"-и тут же почувствовал как по правому боку словно провели гранью горячего утюга. Догадался - разрез. Вскоре последовала новая серия уколов-обезболивающие вводили в разрез, и так несколько раз. Наверное, это удлинило время операции.
Вдруг с легким треском верхняя часть операционного стола ушла из-под моей головы и плеча и куда-то опустилась.
41- Закрепить!-тихо приказал Дунаевский и, когда его распоряжение было тут же выполнено, спросил:
- Пульс?
Мария Николаевна сжала мою руку и через минуту сказала:
- Норма.
Последовала новая серия уколов и команд. Операция продолжалась. Тут стала падать нижняя часть стола, и я почувствовал, как что-то изгибается в разрезе.
Мария Николаевна подхватила стол, не дала упасть и тут же закрепила. Потом она платком стерла пот, выступивший на лбу Дунаевского. Операция продолжалась. Да, видимо, не только пижамы и халаты в корпусе были старыми и изношенными.
- Держите пульс,- через некоторое время приказал Дунаевский. Мария Николаевна села на табуретку возле меня и слегка сжала кисть моей руки. Тут я почувствовал сумасшедшую, неправдоподобную боль и впился другой рукой в руку Марии Николаевны.
- Восемьдесят-спокойно сказала она, а через некоторое время:-Девяносто,-потом:-Сто десять.-И, наклонившись к моему уху, прошептала:- Потерпи, теперь недолго.
- Не отходи от меня,- взмолился я.
- А куда же я денусь,-ответила она ласково.
Вскоре боль и в самом деле стала не такой сильной. Как я потом узнал, операция продолжалась два
часа сорок минут...
Дунаевский поднес к моим глазам окровавленный
шарик и спросил:
- Вот он, разбойник. Сохранить для вас на память?
- Зачем? - радостно ответил я, и камень глухо стукнул о дно эмалированной миски.
Дунаевский отошел в сторону, но не садился.
К делу приступила Раиса Петровна, как будто подпиливая мне бок какой-то острой пилой. Наконец, по приказу Дунаевского, Мария Николаевна и Люба осторожно переложили меня на каталку и накрыли простыней до самой шеи.
- Спасибо. Лев Исаакович,- проговорил я, но он только устало кивнул. Мария Николаевна повезла каталку по коридору, где я увидел жену. Ей удалось каким-то чудом пройти в коридор. Мы встретились глазами, улыбнулись друг другу, что-то ободряющее друг другу сказали. Я увидел в ее глазах любовь, тревогу, надежду и еще какое-то непонятное, но очень важное чувство.
Мария Николаевна привезла меня в новую послеоперационную палату. Одна, легко и осторожно, переложила навзничь на кровать, приладила катетер, который мне вставили во время операции. Теперь уже без повязки, она широко улыбнулась:
- Держись, казак, сеча позади.
Я чувствовал огромную слабость, глухую боль в боку. но был счастлив. Счастлив тем, что увидел жену, тем, что операция прошла благополучно, что сделали ее не под наркозом, что хоть и пришлось потерпеть, но я в полном сознании, меня не мутит и не рвет.
Тут же ко мне подошел высокий старик в пижаме, с крупными чертами лица. Сверкая лысым черепом и огромными карими глазами, он церемонно раскланялся и представился:
- Марк Соломонович Тильман. Разрешите познакомиться.
- Георгий Борисович Федоров,-стараясь говорить ему в тон, ответил я, невольно улыбнувшись.
И тут старик неожиданно хлопнул меня своей лапищей по плечу, да так. что у меня в глазах помутилось от боли в боку, и закричал:
- Ты не волнуйся, Гриша! Я тебе говорю, что все у тебя будет в порядке.
Ну что же, он не ошибся. Только все оказалось не
так просто. К вечеру сильно поднялась температура.
Держалась она и на другой день. Чтобы не допустить застоя в легких и их воспаления, пришлось поставить банки. Мария Николаевна, хотя это и не входило в ее обязанности, проделала всю эту сложную в моем положении процедуру лишь с малой помощью Гали. Закрепила меня, обложив со всех сторон подушками, в полусидячем положении, поставила на спине десятка полтора банок и держала их. как мне показалось, невыносимо долго. Разрез при этом сильно болел.
А потом уехала на съемки в Крым жена -ей и так было трудно вырваться, и я почувствовал страшное одиночество и опустошение. Между тем температура, хотя и держалась выше нормы, постепенно стала спадать. Я начал привыкать к своеобразному режиму палаты, к тяжелому, несмотря на открытые окна, воздуху, к ругательствам Павлика, к озабоченности Раисы Петровны при виде моего температурного листка, к девяти уколам в сутки: шести-пенициллина, двухкамфары и одного на ночь-понтапона. Правда, не тогда, когда уколы делала Галя. Привыкнуть к этому не было никакой возможности.
После ужина, когда еще продолжался длинный летний день, все. кроме нас с Павликом, вышли в сад.
Последним выходил мой сосед слева, грузный Дмитрий Антонович. Остановив его движением руки, я сказал:
- Зачем вы называете Мустафу "хурды-мурды"?
Это же невежливо, оскорбительно.
- Да брось ты, Борисыч,-почему-то горестно промямлил Дмитрий Антонович,-их всех так зовут.
- Кого это всех?-удивился я.-У нас, что ли, все Иваны? Да и потом, имени такого нет, "хурдымурды", а зовут его Мустафа, вы и сами знаете.
- Черт с ним,-тоскливо сказал Дмитрий Антонович и, нагнувшись к моей кровати, почему-то шепотом добавил:-Рак почек у меня, Борисыч. И метастазы
по всему телу. А этот.- и он мотнул головой в сторону коридора,-только разрезал, поглядел и снова зашил. Л теперь мозги пудрит. Ему что до нас?
- Откуда вы про рак знаете? - невольно понизил и я голос. Дмитрий Антонович предостерегающе замазал на меня рукой, продолжал тем же горестным шепотом. косясь почему-то в сторону кровати Павлика:
- Да уж знаю. Мне верные люди сказали. А чего и ждать было...
- Верить надо все-таки врачам, Дмитрий Антонович, а не вашим верным людям,-твердо ответил я.
