Семен Подъячев - Зло
Все, какие были в доме деньжонки, он помаленьку перетаскал в казенку и раз, когда в доме не было ни гроша, проснувшись утром со страшной головной болью и нытьем под ложечкой, спросил у жены двугривенный и, услышав ее ответ, что денег нет, заорал:
— Как такоича нету, а?.. Что ж ты врешь-то?.. А в городе-то, на книжку-то лежат, а?.. Не деньги нешто?.. Займи поди у старосты под нее целковый… Скажи: поеду, мол, на этих днях в город, возьму, мол, там, отдам.
Действительно, у них в городе, в казначействе, «лежало» на книжке на ее имя сто рублей, скопленных, одному богу только известно, какими способами и сбережениями, на стройку.
— Ну, уж этих денег тебе не видать! — сказала Агафья. — Не наши они…
— Как так не наши?.. Чье же?..
— Вот чье, — указала она на Спирьку, — яво!.. Не видать тебе этих денег, — твердо повторила она, — да и книжки у меня нету… попу я ее снесла на сбереженье… у него цалей… Ступай, сунься… возьми!..
Он озверел и принялся колотить ее.
— Бей! — кричала она, по обыкновению, не сопротивляясь и этим еще больше зля его, — убей до смерти, разбойник, а денег этих не видать тебе… Тащи из дому… лопай, пропивай… авось господь накажет за меня… придет, конец, облопаешься… придет конец… потерпела я… придет!..
И, действительно, конец скоро «пришел».
Как-то раз, после уж рождества, поехал он в город с дровами. Погода стояла морозная, с ветром, с метелью. Продав на рынке за рубль с четвертью дровишки, он пошел в казенку, взял «половинку», выпил ее на улице и отправился в трактир закусить и попить чайку.
День был праздничный, базарный, и народу в трактире было много. Трактир торговал водкой и, между прочим, допускал каких-то «девочек»…
Обтрепанные, опухшие, нахальные, предлагали они свои услуги пьяным.
Левон сел в угол к железной печке, за свободный стол и заказал чаю, баранок и сотку водки…
Выпитая около казенки «половинка» разобрала его, и он сидел, глядя масляными, тупыми глазами по сторонам, как какой-нибудь досыта нажравшийся говядины кот…
Одна из «девочек», рябая и толстая, подошла к его столу и, остановившись около, сказала осипшим голосом, скаля желтые, большие в огромном рту зубы:
— Ишь, серый чорт, баранки жрет один… Что бы меня угостить?
— Садись, — сказал Левон.
«Девочка» села и, достав из кармана измятую, согнутую «етапную» папироску, закурила, держа ее как-то боком в углу губ…
— Что ж, — сказала она, — за пустым-то столом сидеть?.. Возьми половиночку.
— Ловкая ты, — засмеялся Левон. — Нешто за пустым?.. А это что? За что я тебя потчевать-то стану?
— За что, за что, узнаешь за что!.. Стучи, стучи… заказывай!.. А ты уж знай заказывай!..
Левон постучал и велел половому подать «половинку».
— Денег-то у меня самая малость, — сказал он.
— А много ль? — спросила она.
— Да один целковый, знать, остался только.
— А две рукавицы-то у тебя… Недавно купил, должно быть?.. На бутылку поднимут, — сказала она, скаля зубы.
— Ишь ты какая ловкая!..
— У ловкого все ловко, — сказала она и, налив в чашку из сотки водку, сразу выпила ее и плюнула на пол. — Дорого все здеся… Пойдем ко мне на фатеру. У тебя лошадь-то где?
— На постоялый поставил…
Половой принес «половинку», открыл ее и, поставив на стол, сказал:
— Загулял, Ванька малый!.. Смотри рот-то не разевай, — добавил он.
К вечеру совершенно пьяного, не помнящего себя Левона этот же самый половой, нахлобучив ему на голову по самые уши шапку, «спускал» по лестнице и говорил:
— Я тебе, чорту, сказывал давеча: не разевай хлебова-то… Где рукавицы-то?.. Чо-о-о-рт!.. Дураков вас везде учат… так и надыть… Ступай, ступай!.. Дома, небось, жена ждет… дорвался, как волк до падали… Ступай!..
Он вытолкнул его за дверь на мороз. Левон постоял около трактира, мыча что-то, весь какой-то обслюнявившийся, противный и, спотыкаясь, пошел по привычке, как-то бессознательно, на постоялый…
Здесь он нашел свою передрогшую, стоявшую около пустой колоды лошадь, кое-как, тоже по привычке, отвязал ее, обернул, ввалился в дровни и, крикнув: «Но-о-о, чорт, вшивая, замерзла!» — выехал за ворота.
XV
В городишке стали зажигать огни. С базарной площади все разъезжались. На улицах было пустынно и тихо.
Проголодавшаяся и передрогшая на постоялом лошаденка ходко и быстро побежала по хорошо ей знакомой дороге домой. Не нужно было править. Ей знаком был каждый заверток, и она уверенно бежала сперва по какой-то длинной, изрытой ухабами улице, потом свернула в заулок, повернула налево, мимо церкви, перебежала по льду через реку и какими-то огородами, мимо каких-то лачужек, около которых росли старые, толстые, корявые ветлы, выбралась за город в поле.
В поле было холодно, морозно и дул не сильный, но пронизывающий ветер. По низу мело и передувало дорогу. Какая-то серая, печальная, нависшая со всех сторон, как туман, муть стояла в воздухе. Месяц светил, но его не было видно за облаками. Справа и слева по сторонам дороги торчали беспорядочно кое-как натыканные вехи, придававшие своим видом полю и дороге, по сторонам которой они были натыканы, еще более печальный и безнадежно-мертвенный вид…
Левон сидел в передке дровнишек, привалясь боком к правой креслине, и время от времени по привычке и еле ворочая языком покрикивал на лошадь: «Но-о-о, дамка, но-о-о!..»
Дровнишки прыгали по ухабам, и он каждый раз на ухабе тоже прыгал и клевал носом, точно кланяясь кому-то.
Одет он был тепло. Снизу полушубок, сверху кафтан с большим, закрывавшим и щеки и уши воротником… Зябли только руки, и он как-то бессознательно совал их в рукава под полушубок: правую — в левый, левую — в правый.
Вожжи были брошены, и лошаденка, не нуждаясь в них, зная дорогу, без понуканья торопливо бежала по дороге, кидая из-под копыт в дровни комки снега, и по временам как-то покряхтывала, точно чихала…
За полем дорога стала подниматься в гору, и лошадь, запыхавшись, пошла шагом. Левона убаюкало, и он задремал.
Очнулся он версты за две от своей деревни, в лесу. Его точно кто-то толкнул в бок и крикнул: «Эй, ты! Что спишь-то? Вставай, замерзнешь!..» Он открыл глаза, но, все еще пьяный, долго не мог сообразить, где он находится и что с ним делается.
Приподнявшись, он мутными глазами, со страшно кружившейся головой огляделся кругом… Кругом — и направо, и налево — по краям дороги был лес. Над лесом, под проясневшим и вызвездившимся небом, висел, точно фонарь, месяц и молочно-бледным светом освещал и лес, и дорогу. Вперед и назад по дороге было видно далеко, и Левон, приглядевшись, узнал, место, где он ехал.
— Ишь ты, — сказал он, — сичас приеду ко дворам. Заснул и не видал, как приехал.
Он хотел было поправиться и пересесть поудобнее на другое место, но, протянув левую руку и взявшись было за креслину, почувствовал, что пальцы на ней не гнутся и не действуют.
Он как-то сразу опомнился, поднес руку к глазам и увидал, что пальцы сделались точно стеклянными и не гнутся… Он со страхом стал шевелить ими и мять их правой рукой, которая осталась цела только потому, что, когда он спал, она была у него под боком.
Пальцы, как он ни тер их, не действовали и ничего не чувствовали.
— Отморозил, — с ужасом прошептал он. — Отрежут теперича… без руки станешь…
Хмель от этой мысли сразу слетел с него. Он отрезвел и почувствовал, как ему холодно и как его всего трясет от холода, а пуще того от страха…
— Но, но, матушка, но! — жалобным голосом закричал он на лошадь. — Скореича домой… Авось, господь даст, ничего… Но-о-о-о!..
Лошадь побежала шибче и вскоре, миновав лес, за лесом поле, перебралась через овражек и, поднявшись в гору, где была деревня, подвезла Левона ко двору и остановилась у ворот.
Ворота были заперты, и сквозь маленькие, замерзшие стекла окон светился огонь. В избе не спали. Агафья лежала на печке и ждала мужа, чутко прислушиваясь, не заскрипят ли сани, не застучат ли в ворота…
— Отопри! — закричал Левон, застучав в окошко.
Услышав стук, Агафья горошком скатилась с печки и побежала отпирать.
— Ты? — спросила она, отворяя дверь.
— А то кто жа! — ответил Левон и, торопливо стуча замороженными валенками по мосту, прошел мимо нее в избу.
«Никак трезвый, — с удивлением и почему-то еще больше испугавшись подумала Агафья. — Вот чудеса-то!.. Что такоича значит?»
Левон вошел в избу и так, как был, в шапке и кафтане, весь трясясь и вздрагивая, подошел к лампочке и, подняв руку к огню, посмотрел на нее.
— Агафья! — каким-то другим, непривычным голосом сказал он. — Глянь-кась, никак обморозил…
Агафья взглянула и ахнула.
— Батюшки, — закричала она, — отморозил. Где это ты?.. Как? А где рукавицы-то?
— Потерял ли, украли ли — не помню, — сказал он, — выпимши был… уснул дорогой… проснулся, глядь — вот!
