Семен Подъячев - Зло
— Тьфу ты! — раздалось с печи и послышался плевок в стену. — Во-о-т… а-а-а! Фу-у-у, ты!.. тьфу!..
— Голову, знать, больно, — прошептала Агафья, — натрескался… кабы не э_т_о дело, я б его знала, как похмелить… А теперича его власть… И где это он денег на вино взял?..
— Испить! — раздалось с печи. — Испить дай!.. Смерть моя… тьфу!..
— Сичас! — торопливо перекрестившись и вскакивая, крикнула Агафья, — сичас дам!..
Она бросилась за перегородку к печке, где на скамейке стояли ведра, зачерпнула в кружку воды и подала ему.
— На, батюшка… Где ты тут?.. На, испей!
— Здесь я… давай!..
Она нащупала в потемках его протянутую с печи руку и сунула в нее кружку.
— Испей на… испей на доброе на здоровье!..
Левон, жадно глотая, сразу выпил все и сказал:
— Смерть!.. Горит все!..
— Давно не пил… от этого, — ласково сказала она.
Он промолчал. Она стояла около приступки, не зная, что делать — отходить ли или нет… вся насторожившись, чего-то ожидая.
Он тоже молчал. Он слышал, что она стоит тут, около, рядом, и тоже ждал.
— Левон, — наконец, не вытерпев больше напряженного молчания, тихонько окликнула она его и еще больше испугалась и вся похолодела.
— Ну-у-у! — сейчас же так же тихо отозвался он.
— Про-про-сти, Христа ради! — прошептала она прерывающимся голосом и заплакала. — Убей меня, возьми… ничем эдак-то… Не притчинна я!… Нешто я виновата?..
Он молчал. У него болела голова, было горько во рту, горело внутри и какая-то нестерпимая тоска, как камень, легла на сердце…
— Иди сюды! — сказал он вдруг как-то неожиданно для самого себя.
Она вся встрепенулась, обрадовалась, точно выпущенная из клетки птица, и торопливо влезла к нему на печку.
— Где ты тутатко? — тихо, ласково, задыхаясь от волнения, спросила она. — Не видать в потемках-то!..
Она обняла его левой рукой и, вся похолодев от какогото сладкого Пробежавшего по всему ее телу чувства, молча прижалась к нему…
Он тоже вздрогнул и, то же самое сладкое чувство, как и ее, охватило его.
— Левон, батюшка… родной ты мой! — шептала она.
— Спирька-то спит? — тихо спросил он.
— Спит.
— Что он… как? Как ушел-то я, а?.. Ты-то, а?..
Он оттолкнул ее от себя и, ткнувшись вниз ничком, затявкал, как щенок, жалобно и вместе необыкновенно страшно.
Агафья вся затрепетала, услышав его плач-тявканье, и поспешно, не помня себя, соскочила с печи, ткнулась на пол рядом со Спирькой, укрылась с головой и замерла, боясь дышать, боясь шевельнуться, слушая, как с печи несется все усиливающееся жуткое тявканье…
XIII
Под утро, когда стало светло, Левон слез с печки и, заглянув в окно, увидал, что за ночь выпал снег.
Он надел картуз и вышел на крыльцо посмотреть.
На улице было бело, необыкновенно тихо и весело. Мягкий, пушистый снег покрыл и землю, и заборы, и висел, как вата, на сучьях вербы. В воздухе стоял как бы туман и было тепло. Дым над избами, где топились печки, не поднимался тихо и плавно столбами кверху, как в мороз, а падал на землю и стлался по ней во все стороны…
К стоявшему на крыльце Левону подошел из-за угла соседней избы староста и сказал:
— Здорово, Ляух… Сняжку господь, царь небесный посылает нам, грешным…
Левон промолчал…
— На сходку приходи, — сказал староста, — пастухов рассчитывать. — И, отойдя шага на три, обернулся и спросил:- Ты с чего это вечор загулял-то?.. С какой с радости?
— А тебе что? — пробурчал Левон. — У тебя спроситься, что ли, забыл?
— Да так я… мне наплевать!.. Деньги готовь пастухам… Да там за тобой должок есь…
Он сделал еще несколько шагов и опять, обернувшись, спросил:
— Чего это ты штурму-то устроил? Жану-то за что искровянил?
— А ты видел?..
— Видеть не видел, а люди сказывали. Шила, друг, в мешке не спрячешь!..
— Что ж- аль она тебе докладывала? — встрепенувшись и сразу почувствовав злость и причину придраться к жене, спросил Левон.
— Бабы сказывали… слышали…
— Ну тебя к кобыле под хвост и с бабами-то вместе, — сказал Левон. — Тебе-то какое дело?.. Ну, бил! Жена моя, что хочу, то и делаю… хочу бью, хочу нет, — мое дело.
— Знамо! — усмехнувшись, согласился староста и пошел дальше.
— Эй, хозяин, на сходку выходи! — крикнул он, постучав бывшей у него в руках палкой о раму соседней избы. — На сходку! — и пошел дальше вдоль деревни под гору, постукивая под окнами и покрикивая: — На сходку! Эй, выходи на сходку!..
Левон постоял еще немного и пошел в избу.
Агафья встала и возилась около печки за перегородкой. Самовар стоял на полу и бурлил, выпуская из-под крышки клубы пара. Пар этот садился на стекла окон, покрывая их точно какими-то тонкими, сероватыми листьями бумаги, и от этого в избе было полутемно и как-то особенно печально… Около порога прыгал, на одном месте подскакивая передними ногами кверху, теленок и то и дело жалобно, звонко и протяжно, точно плача, кричал «Мя-я-я! мя-я-я!..»
— Чай-то сейчас будешь пить, — увидев вошедшего мужа, робко спросила Агафья, — аль обождать, когда печку затоплю, картошки сварю?
Левон посмотрел на нее, увидал ее избитое, еше больше опухшее за ночь лицо, увидал страшный, глядящий на него глаз-щелку, всю ее робкую фигуру и почувствовал вдруг, что ему стыдно и жалко жены… Но он сейчас же подавил в себе это чувство и грубо и злобно сказал…
— Ты чаво это, сволочь, языком-то натрепала, а?..
Агафья молчала, глядя на него, ничего не понимая.
— Чего бельмы-то вылупила, сука мозговая? — крикнул он. — Мало я тебе насыпал… еще захотела?.. Зачем старосте нажаловалась? У-у-у, сволочь проклятая! Подкладка чортова!..
— Господи Суси! — всплеснув руками, воскликнула Агафья. — Я, старосте? Да я яго и в глаза-то не видала бо знать с какой поры… Детища мне вон свово родного не видать, коли вру… издохнуть на этом месте! Что ты, господь с тобой? Что ты меня обижаешь-то?.. За что ты надо мной тиранствовать-то начал? Господи, господи… я старосте?.. Куда я пойду?.. Мне на улицу-то нельзя показаться… Смотри-кась ты какая я!…
— Так тебе и надыть, — сказал Левон. — Мало. Я еще тебе пропишу по первое число… Дакась мне цалковый! — добавил он властно.
— Какой цалковый?.. На что?..
— Ну-у-у! — крикнул он. — Какой? Деревянный! Не знаешь, какой цалковый бывает?..
Агафья заплакала.
— Батюшки, — завыла она, — да что ж это такоича будет-то?.. Очумел ты, знать, совсем, а? Каки у нас цалковые?.. Откуда они? За пастушню вот надыть… хлеб… батюшки, ба-а-тюшки… ро-о-одимые! Ребенок вон у нас… яго-то пожалей!.. Что это тебя нечистый-то осетил?.. Окстись… опомнись!..
— Давай! — заревел Левон. — Убью! Мое!..
— Бери! — пронзительно завизжала вдруг на всю избу Агафья. — Бери, чорт ты эдакий… тащи! Пропивай! Лопай! На, бери!.. бери… на, на… жри! лопай!
От ее крика проснулся Спирька, и, испугавшись, заплакал и жалобно закричал.
— Тятьк, тятьк, не ругайся! Тятьк, не ругайся!..
— На, на! — визжала Агафья, выхватив из-под скамейки укладку и роясь в ней. — На, чорт, на, подавись!.. На, анафема! — пронзительно громко, со слезами в голосе завопила она, найдя там где-то спрятанные у ней деньги и кидая ему серебряный рубль. — На, лопай! пропивай! Авось, бог даст, захлебнешься… На!..
— Да ты что ж это, сволочь ты эдакая, а? — в свою очередь заорал Левон. — Ты с кем это говоришь-то, а? На кого ты это уства-то свои поганые отверзаешь, а?… Ах ты, подкладка подлая!.. Да я… да я!.. Ах ты!..
И, отвратительно выругавшись, он схватил ее левой рукой сзади, с затылка за волосы и начал правой бить по лицу.
— Тятя! тятя! тятя! — пронзительно, необыкновенно жалобно и отчаянно завопил Спирька и бросился к ним…
XIV
С этого дня Левон стал пьянствовать и пропадать из дому.
С утра он уходил или к Юдихе или же в соседнее село, где был трактир, казенка, и околачивался там по целым дням, стараясь напиться или на свои, или же как-нибудь со знакомыми на чужбинку.
К вечеру он являлся домой совсем пьяный или «выпимши» и, забравшись на печку, начинал орать и сквернословить, ругая Агафью и не обращая внимания на Спирьку.
Агафья как-то совсем скоро извелась, похудела, еще пуще, почернела и ходила, «как в воду опущенная», с выражением глубокого, постоянного страдания и ужаса в глазах.
Муж совсем «взял» еще так недавно бывшую в ее руках власть себе и почти неограниченно пользовался ею. Не могла уже она крикнуть или сказать ему, как прежде: «Не ходи! не делай! не дам!..»
— Мое! — орал он. — Давай!.. убью!.. я хозяин!..
Каждый день с утра начинал он придираться к ней и показывать свою власть.
— Эй, ты, шкура! — кричал он с печи. — Заложь-ка лошадь… в город поеду… дровишек свезу…
Она, обыкновенно, молча, скрепя сердце, исполняла его приказание, зная по опыту, что стоит ей только сказать, спросить «зачем», как он кубарем скатится с печки и, вытаращив страшные с похмелья, оловянные глаза, полезет на нее с кулаками драться…
