Михаил Салтыков-Щедрин - Современная идиллия
- Как перед богом, так и...
- Хорошо. А начальство между тем беспокоится. Туда-сюда - везде мерзость. Даже тайные советники - и те нынче под сумнением состоят! Ни днем, ни ночью минуты покоя нет никогда! Сравните теперича, как прежде квартальный жил и как он нынче живет! Прежде только одна у нас и была болячка - пожары! да и те как-нибудь... А нынче!
- Да, трудновато-таки вам!
- Мне-то? Вы мне скажите: знаете ли вы, например, что такое внутренняя политика? ну? Так вот эта самая внутренняя политика вся теперь на наших плечах лежит!
- Тсс...
- На нас да на городовых. А на днях у нас в квартале такой случай был. Приходит в третьем часу ночи один человек (и прежде он у меня на замечании был) - "вяжите, говорит, меня, я образ правленья переменить хочу!" Ну, натурально, сейчас ему, рабу божьему, руки к лопаткам, черкнули куда следует: так, мол, и так, злоумышленник проявился... Только съезжается на другой день целая комиссия, призвали его, спрашивают: как? почему? кто сообщники? - а он - как бы вы думали, что он, шельма, ответил? - "Да, говорит, действительно, я желаю переменить правленье... Рыбинско-Бологовской железной дороги!"
- Однако ж! насмешка какая!
- Да-с, Захотел посмеяться и посмеялся. В три часа ночи меня для него разбудили; да часа с два после этого я во все места отношения да рапорты писал. А после того, только что было сон заводить начал, опять разбудили: в доме терпимости демонстрация случилась! А потом извозчик нос себе отморозил - оттирали, а потом, смотрю, пора и с рапортом! Так вся ночка и прошла.
- И это прошло ему... безнаказанно?
- А что с ним сделаешь? Дал ему две плюхи, да после сам же на мировую должен был на полштоф подарить!
- Тсс...
- Так вот вы и судите! Ну да положим, это человек пьяненький, а на пьяницу, по правде сказать, и смотреть строго нельзя, потому он доход казне приносит. А вот другие-то, трезвые-то, с чего на стену лезут? ну чего надо? а?
- Тоже, должно быть, в роде опьянения что-нибудь.
- Опьянение опьянением, а есть и другое кой-что. Зависть. Видит он, что другие тихо да благородно живут, - вот его и берут завидки! Сам он благородно не может жить - ну, и смущает всех! А с нас, между прочим, спрашивают! Почему да как, да отчего своевременно распоряжения не было сделано? Вот хоть бы с вами - вы думаете, мало я из-за вас хлопот принял?
- Иван Тимофеич! неужто же мы могли...
- И даже очень могли. Теперь, разумеется, дело прошлое - вижу я! даже очень хорошо вижу ваше твердое намерение! - а было-таки времечко, было! Ах, да и хитрые же вы, господа! право, хитрые!
Иван Тимофеич улыбнулся и погрозил нам пальцем.
- Наняли квартиру, сидят по углам, ни сами в гости не ходят, ни к себе не принимают - и думают, что так-таки никто их и не отгадает! Ах-ах-ах!
И он так мило покачал головой, что нам самим сделалось весело, какие мы, в самом деле, хитрые! В гости не ходим, к себе никого не принимаем, а между тем... поди-ка, попробуй зазеваться с этакими головорезами.
- А я все-таки вас перехитрил! - похвалился Иван Тимофеич, - и не то что каждый ваш шаг, а каждое слово, каждую мысль - все знал! И знаете ли вы, что если б еще немножко... еще бы вот чуточку... Шабаш!
Хотя Иван Тимофеич говорил в прошедшем времени, но сердце во мне так и упало. Вот оно, то ужасное квартальное всеведение, которое всю жизнь парализировало все мои действия! А я-то, ничего не подозревая, жил да поживал, сам в гости не ходил, к себе гостей не принимал - а чему подвергался! Немножко, чуточку - и шабаш! Представление об этой опасности до того взбудоражило меня, что даже сон наяву привиделся: идут, берут... пожалуйте!
- Да неужели мы... - воскликнул я с тоской.
- Было, было - нечего старого ворошить! И оправдываться не стоит.
- Да; но надеемся, что последние наши усилия будут приняты начальством во внимание и хотя до некоторой степени послужат искуплением тех заблуждений, в которые мы могли быть вовлечены отчасти по неразумию, а отчасти и вследствие дурных примеров? - вступился, с своей стороны, Глумов.
- Теперь - о прошлом и речи нет! все забыто! Пардон - общий (говоря это, Иван Тимофеич даже руки простер наподобие того как делывал когда-то в "Ernani" Грациани, произнося знаменитое "perdono tutti!" {прощаю всех!})! Теперь вы все равно что вновь родились - вот какой на вас теперь взгляд! А впрочем, заболтался я с вами, друзья! Прощайте, и будьте без сумненья! Коли я сказал: пардон! значит, можете смело надеяться!
- Иван Тимофеич! куда же так скоро? а винца?
- Винца - это после, на свободе когда-нибудь! Вот от водки и сию минуту - не откажусь!
Он опять опрокинул в рот рюмку водки и пососал язык.
- Надо бы мне, впрочем, обстоятельно об одном деле с вами поговорить, сказал он после минутного колебания, - интересное дельце, а для меня так и очень даже важное... да нет, лучше уж в другой раз!
- Да зачем же? Сделайте милость! прикажите!
- Вот видите ли, есть у меня тут...
Иван Тимофеич потоптался на месте, словно бы его что подмывало, и вдруг совершенно неожиданно покраснел.
- Нет, нет, нет, - заторопился он, - лучше уж в другой раз! А вы, друзья, между тем подумайте! чувства свои испытайте! решимость проверьте! Можете ли вы своему начальнику удовольствие сделать? Коли увидите, что в силах, - ну, тогда...
Последние слова Иван Тимофеич сказал уже в передней, и мы не успели опомниться, как он сделал нам ручкой и скрылся за дверью.
Мы в недоумении смотрели друг на друга. Что такое еще ожидает нас? какое еще новое "удовольствие" от нас потребуется? Не дальше как минуту назад мы были веселы и беспечны - и вдруг какая-то новая загадка спустилась на наше существование и угрожала ему катастрофою...
III
- А ведь он, брат, нас в полицейские дипломаты прочит! - первый опомнился Глумов.
Признаюсь, и в моей голове блеснула та же мысль. Но мне так горько было думать, что потребуется "сие новое доказательство нашей благонадежности", что я с удовольствием остановился на другом предположении, которое тоже имело за себя шансы вероятности.
- А я так думаю, что он просто, как чадолюбивый отец, хочет одному из нас предложить руку и сердце своей дочери, - сказал я.
- Гм... да... А ты этому будешь рад?
- Не скажу, чтобы особенно рад, но надо же и остепениться когда-нибудь. А ежели смотреть на брак с точки зрения самосохранения, то ведь, пожалуй, лучшей партии и желать не надо. Подумай! ведь все родство тут же, в своем квартале будет. Молодкин - кузен, Прудентов - дяденька, даже Дергунов, старший городовой, и тот внучатным братом доведется!
- Ну, так уж ты и прочь себя в женихи.
- А ты небось брезгаешь? Эх, Глумов, Глумов! много, брат, невест в полиции и помимо этой! Вот у подчаска тоже дочь подрастает: теперь-то ты отворачиваешься, да как бы после не довелось подчаска папенькой величать!
Но Глумов сохранил мрачное молчание на это предположение. Очевидно, идея о родстве с подчаском не особенно улыбалась ему.
- Ну, а ежели он места сыщиков предлагать будет? - возвратился он к своей первоначальной идее.
- Но почему же ты это думаешь?
- Я не думаю, а, во-первых, предусматривать никогда не лишнее, и, во-вторых, Кшепшицюльский на днях жаловался: непрочен, говорит, я!
- Воля твоя, а я в таком случае притворюсь больным! - сказал я довольно решительно.
- И это - не резон, потому что век больным быть нельзя. Не поверят, доктора освидетельствовать пришлют - хуже будет. Нет, я вот что думаю: за границу на время надо удрать. Выкупные-то свидетельства у тебя еще есть?
- Да как тебе сказать? - на донышке!
- И у меня дно видно. Плохо, брат. Всю жизнь эстетиками занимались да цветы удовольствия срывали, а теперь, как стряслось черт знает что, - и нет ничего!
- Есть у меня, мой друг, недвижимость: называется Проплеванная. Усадьба не усадьба, деревня не деревня, пустошь не пустошь... так, земля. А все-таки в случае чего побоку пустить можно!
- Пустяки, брат! Какому черту твою Проплеванную нужно?
- Нет, голубчик, и до сих пор находятся люди, которым нужно... Даже странно: кажется, зачем? ну кому надобно? - ан нет, выищется-таки кто-нибудь!
- Который тебе пятиалтынный даст. Слушай! говори ты мне решительно: ежели он нас поодиночке будет склонять - ты как ответишь?
Я дрогнул. Не то, чтобы я вдруг получил вкус к ремеслу сыщика, но испытание, которое неминуемо повлек бы за собой отказ, было так томительно, что я невольно терялся. Притом же страсть Глумова к предположениям казалась мне просто неуместною. Конечно, в жизни все следует предусматривать и на все рассчитывать, но есть вещи до того непредвидимые, что, как хочешь их предусматривай, хоть всю жизнь об них думай, они и тогда не утратят характера непредвидимости. Стало быть, об чем же тут толковать?
- Глумов! голубчик! не будем об этом говорить! - взмолился я.
- Ну, хорошо, не будем. А только я все-таки должен тебе сказать: призови на помощь всю изворотливость своего ума, скажи, что у тебя тетка умерла, что дела требуют твоего присутствия в Проплеванной, но... отклони! Нехорошо быть сыщиком, друг мой! В крайнем случае мы ведь и в самом деле можем уехать в твою Проплеванную и там ожидать, покуда об нас забудут. Только что мы там есть будем?
