Натан Щаранский - Не убоюсь зла
Так прошло двое суток -- шестнадцатое и семнадцатое марта. Я по-прежнему ожидал быстрого развития событий, все еще пытался предста-вить себе, что происходит сейчас на воле: в Москве, в Израиле, в Амери-ке, -- но был при этом уже гораздо спокойней. Напряжение спадало, ус-тупая место усталости. Я дремал, сидя за столом или лежа на нарах по-верх одеяла, так как расстилать постель днем было запрещено, часто просыпался от холода, с каждым разом все больше привыкая к неприят-ному моменту пробуждения в тюрьме.
Утром надзиратель открывал дверь и ставил на пол два ведра: одно для мусора, второе для остатков хлеба.
-- Хлеб есть?
Я молча отдавал ему всю пайку -- полбуханки черного хлеба, ибо практически ничего не ел: не было аппетита.
-- Ничего, скоро оставаться не будет, -- весело заверял он меня.
Час в день -- прогулка во внутреннем дворе, прямоугольном камен-ном мешке метров пяти в длину и трех в ширину, со скамейкой посере-дине. Высота стены -- примерно два человеческих роста. Сверху, над двориками, расхаживает по мосткам надзиратель, следит, чтобы заклю-ченные не переговаривались и ничего не перебрасывали друг другу. С одной стороны двора -- громада самой тюрьмы, с другой -- трехэтажное здание следственного отдела. Оттуда доносится стук пишущих маши-нок, в окнах время от времени появляются люди в галстуках, с сигаре-тами в зубах; их сдвинутые брови выдают напряженную работу мысли. "Шьют дела", -- думаю я и ловлю себя на том, что, несмотря на все мое нетерпение, я предпочел бы, чтобы меня как можно дольше не вызыва-ли на допросы. Неужели боюсь? Или просто вымотался и хочу отдох-нуть? Не знаю...
Семнадцатого марта, вечером, -- приятный сюрприз. Мне при-носят пятикилограммовую передачу: овощи, фрукты, колбасу, сыр. (В этом одно из важных отличий между режимами подследствен-ного и осужденного: находящемуся под следствием разрешается раз в месяц получать пять килограммов продуктов из дома, кроме того -- отовариваться в ларьке на десятку. Впрочем, как я довольно скоро убедился, власти при желании могут пытать голодом и на этом режиме.) Самое приятное для меня в передаче -- это "сопроводиловка": перечень продуктов, написанный рукой Раи, жены бра-та. Долго рассматриваю ее -- все-таки весточка из дома, -- рас-писываюсь и неохотно отдаю надзирателю по его требованию. Тут у меня впервые появляется аппетит. Я беру помидор, но только ус-певаю надкусить его, как дверь снова открывается:
-- С вещами!
Я еще плохо понимаю смысл команд. Мне объясняют:
-- Собирайте вещи, перейдете в другую камеру.
Новое мое жилье ничем не отличается от предыдущего, за одним су-щественным исключением: оно обжито. Лежат и висят вещи, в пласт-массовой и самодельной, из бумаги, посуде разложены продукты, у вхо-да -- половая тряпка, на умывальнике -- тряпка для мытья раковины...
-- Шнейвас Ефим Абелевич, -- оторвавшись от каких-то вычисле-ний, с карандашом в руках, встает и представляется мне человек лет под сорок, среднего роста, с налитым кровью рыхлым лицом; под глаза-ми его -фиолетовые мешки. "Сердце? Давление?" -- думаю я. Вскоре выяснится, что и то и другое.
Первая его реакция на меня:
-- Аид? Вот здорово! Надоело с гоями сидеть.
Он начинает деловито суетиться: объединяет наши запасы еды (у не-го продуктов значительно больше), дает массу бытовых советов, объяс-няет, как лучше поддерживать порядок в камере.
В последующие дни и недели он будет моим проводником по запу-танному лабиринту законов и правил тюремной жизни. Я охотно при-знаю его первенство и авторитет: ведь он сидит уже второй раз. Однако Шнейвас пытается навязать мне свои соображения по поводу того, как вести себя с КГБ, и это настораживает.
Узнав, по какой статье я сижу и кто я такой, Фима -- мы быстро пе-решли на "ты" -- выглядит потрясенным:
-- Впервые вижу еврея, который с советской властью воюет!
Далее следует серия комплиментов и восторгов, сменяющаяся выра-жением дружеской -- пожалуй, даже родственной -- заботы и тревоги: понимаю ли я, что меня ожидает.
-- Ведь смажут лоб зеленкой! -- говорит он.
-- Что это значит?
-- Ну, расстреляют.
-- А зачем зеленкой?
-- Чтоб заражения крови не было! -- он громко и долго смеется, до-вольный, что поймал меня на старую и мрачную тюремную "покупку". Но потом переходит на доверительный тон:
-- Я вот, кажется, ушел от расстрела. Теперь до десяти лет спустить бы, а там по половинке на химию выйду...
Но, пожалуй, я лучше расскажу его историю по порядку, так, как она выстроилась передо мной после его ежевечерних рассказов о своей жизни.
Раннее детство Фимы прошло в блокадном Ленинграде. Сначала -- голод военных лет, потом -- нужда послевоенных. Надо было зарабаты-вать. Достал он где-то подержанную машину, что тогда, в пятидесятые годы, было непросто. Работал на пару с проституткой: она забирала ка-кого-нибудь пассажира из порта или с вокзала "домой", тот оставлял ве-щи в машине, и Фима с ними исчезал. Потом он нашел работу посолиднее -- прямо около порта принимал от моряков, вернувшихся из даль-них стран, чемоданы с дефицитом и немедленно сбывал товар на черном рынке: галстуки-шнурки, дамские туфли на шпильках, нейлоновые ру-башки, плащи-"болоньи" -- все то, что в годы моей юности являлось предметом вожделения советских людей, прежде всего молодежи, и по-купалось с рук за бешеные деньги. В магазинах, конечно, этих шмоток никогда не было.
В начале шестидесятых Фима занялся более серьезной деятельно-стью. Он стал скупать в одной среднеазиатской республике через высо-копоставленного милицейского чина целебное мумие и сбывать его в Ленинграде. На этом в конце концов и попался. Просидел Фима в лаге-ре всего три года, освободился досрочно, переехал в Москву и... стал ра-ботать ревизором в торговой сети! "Деньги все любят", -- лаконично объяснил он мне такую загадочную метаморфозу.
На работе Шнейвас, по его словам, был "образцом добросовестного отношения к труду", сам не нарушал законов и строго следил за соблю-дением их другими. Зарабатывал он около ста пятидесяти рублей, но на-стоящий его доход очень быстро перевалил за миллион: в свободное от основной работы время Фима был валютчиком. Финансовые операции он проводил крайне редко -не чаще двух-трех раз в году, однако гото-вил их, судя по его рассказам, тщательно. У одного своего приятеля-американца, представителя какой-то коммерческой фирмы, Фима пол-учал доллары -- всякий раз не менее нескольких сот тысяч -- и тут же отвозил их скупщику, превращая в советские деньги. Таким образом, операция, готовившаяся несколько месяцев, продолжалась, как прави-ло, не более двух часов.
Шнейвас преуспевал лет десять, завел себе тайники, где держал деньги и приобретенные на рубли золотые николаевские монеты и дра-гоценности; жил он в достатке, но не роскошествовал: боялся привлечь к себе внимание. В конце концов был арестован один из скупщиков, имевших дело с Фимой, он и выдал Шнейваса; американец же успел уехать из СССР.
До этого места рассказы моего соседа были не только интересны сво-им сюжетом, но и эмоционально напряженны, полны таких достовер-ных жизненных деталей, что я не сомневался в его искренности, хотя и не исключал, что Фима дает волю своей фантазии. Однако, начиная с момента его ареста и следствия, они уже больше походили на дешевые детективные истории. Шнейвасу, по его словам, предъявили в КГБ фо-тографию, где он был запечатлен поднимающим в безлюдном месте на обочине загородного шоссе окурок сигареты. Предыстория якобы тако-ва: американец прилетает из-за границы в аэропорт, садится в остав-ленный на стоянке автомобиль и едет в город. Наш герой следует за ним в своей машине на некотором расстоянии. На пустынном участке шоссе американец гудит, предупреждая Фиму, и выбрасывает в окно бычок; Шнейвас останавливается и, убедившись, что никого рядом нет, выхо-дит из машины и подбирает его. В окурке -- записка с указанием места и условий очередной операции .
Или другой эпизод: КГБ демонстрирует Фиме запись его беседы с тем же американцем. Встреча, по словам Шнейваса, состоялась в "на-дежной квартире", говорили они в ванной, открыв краны, но "КГБ знает абсолютно все!" -- таково главное резюме его рассказов. Бороться с этой организацией, считает мой сосед, невозможно. Сам он несколько меся-цев сопротивлялся, пока не понял, что дело может кончиться расстре-лом.
-- У нас так: если прибыль перевалила за миллион и никаких особых заслуг перед следствием не имеешь, то расстреливают, -- пояснил он. -- А у меня больше миллиона.
Когда меня впервые ввели в камеру, Фима, как выяснилось, в оче-редной раз составлял баланс своего предприятия. Это было одним из лю-бимейших его занятий -- подсчитывать, не расходится ли сумма дохо-дов, в получении которых он сознался, с той цифрой, которая известна КГБ. Такой подсчет достаточно было сделать один раз, но мой сосед за-нимался этим вновь и вновь, что выглядело явным мазохизмом: человек не переставая считал деньги, которые ему когда-то принадлежали, и получал от этого несомненное удовольствие.
