Петр Краснов - Ненависть
Женѣ казалось, что этотъ странный взглядъ полуприкрытыхъ темныхъ глазъ головы, снятой съ туловища слѣдитъ за нею и точно несется съ нею вмѣстѣ съ этимъ страшнымъ трупнымъ запахомъ, отъ котораго она не могла освободиться.
Какой это былъ ни съ чѣмъ не сравнимый ужасъ!.. Какое мучительное состоянiе, никогда раньше неиспытанное, страха, отвращенiя и нечеловѣческой скорби за людей! Кажется уже закалилось въ совѣтской дѣйствительности ея сердце! Всего, всего она повидала: — убiйства, разстрѣлы, голодъ… Но этого послѣдняго ужаса она не могла перенести. Тамъ умирала ея тетка. Женя знала, что тетя Надя доживаетъ послѣднiе дни и мечтаетъ о колбасѣ… Но принести ей колбасу изъ такой убоины, изъ тѣла убитой женщины — она не могла. Она шла и точно ощущала на зубахъ вкусную вязкость свѣжаго, копченаго и соленаго мяса. Колбаса изъ Ульяны Ивановны!.. Изъ человѣческаго мяса!..
Она сама не помнила, какъ вошла въ хату. Ее поразила мертвая и холодная тишина, стоявшая въ ней. Вечеръ былъ теплый, почти знойный, а въ хатѣ казалось холодно. Чуть мигая горѣла догоравшая керосиновая лампочка. Острый красный язычекъ пламени пустилъ черную полосу копоти на узкое стекло.
— Тетя… Тетя Надя, — крикнула Женя. Молчанiе было въ хатѣ.
Женя оглядѣлась. На столѣ лежали два круглыхъ хлѣба, испченныхъ Лукерьей. Тетка сидѣла надъ ними, опустив огромную, распухшую голову на столъ…
— Тетя, что съ тобою?.. Тебѣ не хорошо, тетя?..
Женя подошла къ тетке. Ледянымъ холодомъ вѣяло отъ еще гибкаго тела. Женя приподняла его. Оно было такое что Женя безъ труда перетащила его на постель и положила на спину. У печки висѣло маленькое зеркальце. Женя поднесла его къ губамъ тетки. Никакого слѣда не было на стеклѣ… Тетя Надя уже не дышала… Женя сложила руки на груди покойницы, потомъ опустилась подлѣ нея на колѣни и тихо молилась. Но едва кончила читать молитвы, дикiй ужасъ охватилъ ее и уже не могла, не могла, не могла она ничего дѣлать… Шатаясь, страшными глазами все оглядываясь на покойницу, Женя торопливо укладывала свою котомку. Она положила туда хлѣбы, достала всѣ деньги, какiя еще оставались у нея. Все тѣло ея тряслось отъ внутренней дрожи. Она уже не владѣла собою… Бѣжать… бѣжать… бѣжать, куда глаза глядятъ. Уйдти изъ этого страшнаго царства смерти.
Женя брезгливо покосилась на тѣло тети Нади. Она заставила себя подойдти къ нему и стояла и крестилась надъ нимъ.
— Прости меня, тетя. Ты у Господа, ты все видишь!.. Прости меня!.. Не могу больше… Не могу…
Язычекъ пламени въ лампѣ заколебался и заиграли по стѣнѣ страшныя тѣни. Копоть стала гуше. Сильнѣе завоняло керосиномъ. Лампа, начадѣвъ, погасла. Непроницаемый мракъ и холодъ смерти стали въ горницѣ. Женя торопливо перекрестилась и опрометью выскочила изъ хаты на хуторскую улицу.
Сомкнувшаяся за нею тишина была страшнѣе самаго сильнаго грома.
XVII
По хутору скользили женскiя тѣни. Гдѣ то брякнуло о дерево глиняное лукошко, звякнула жестяная посудина. Какiя-то дѣти съ плачемъ обогнали Женю. Женѣ чудились чавкающiя губы и зубы впивающiеся въ человѣческое мясо.
Она слышала женскiе, бабьи голоса:
— Ить и то — дѣтей жалко… Что-же помирать что-ли дѣтям-то?
— Пусть ребятки хотя вдосталь покушаютъ, — говорилъ кто-то за высокимъ плетневымъ заборомъ. Ему отвѣчалъ чей-то мрачный голосъ:
— Все одно, такъ-ли этакъ-ли помиратъ приходится, зачиво поганиться?
— Богъ по нуждѣ нашей проститъ.
— Нѣту вовсе Бога, коли такое на православной землѣ дѣется.
Голоса казались сонными, не людскими, точно все это снилось Женѣ.
Громадные лопухи и цѣлыя заросли крапивы стѣною стояли за плетнями брошенныхъ куреней. Когда Женя проходила мимо погоста, душенъ и мерзокъ былъ запахъ мертвечины.
Отъ уснувшаго темнаго става Женя поднялась въ степь. Теплый вѣтерокъ обласкалъ нѣжными поцѣлуями усталое, измученное горѣвшее лицо. Легче стало дышать. Въ степномъ истомномъ воздухѣ пахло зрѣлымъ сѣменемъ пшеницы и пряными духами сорныхъ травъ. Чертополохъ качался передъ нею и казалось, что это человѣкъ бѣжитъ ей навстрѣчу. Женя сѣла на землю отъ страха. Она знала, что по ночамъ крестьяне и казаки ходятъ на свои поля и тамъ ножницами рѣжутъ колосья, чтобы натереть хотя немного муки и накормить дѣтей. Она знала, что совѣтская власть въ «ударномъ порядкѣ«мобилизовала дѣтей — «пiонеровъ» и приказала имъ выслѣживать такихъ похитителей колосьевъ и доносить на нихъ. Она боялась наткнуться на такого мальчика-доносчика.
Женя прилегла на землю, но человѣкъ оставался все на томъ-же мѣстѣ и Женя поняла, что она ошиблась. Она пошла дальше. Старые башмаки терли ногу. Женя сняла ихъ. Было прiятно прикосновенiе остывающей земли къ утомленной горячей подошвѣ. Легкiй ночной воздухъ сладостно распиралъ грудь и врачевалъ сердце. Глаза привыкали къ ночной темнотѣ. Черный шляхъ вился между болѣе свѣтлыхъ полей. По небу все ярче и смѣлѣе играли звѣзды. Созвѣздiе Плеядъ казалось брошеннымъ на темный бархатъ жемчужнымъ ожерельемъ. Звѣзды Большой Медвѣдицы раскинулись на полъ неба и казались громадными. Въ небѣ была та правда, которой не стало больше на землѣ. Рѣдко пробѣжитъ черезъ дорогу сусликъ, или полевая мышь и скроется между травъ и колосьевъ.
Женѣ казалось, что она идетъ очень быстро, на дѣлѣ-же она еле тащилась, часто присаживаясь. Продолжительная голодовка и событiя послѣднихъ дней сломили ея силы. Все мерещилась мертвая голова молодой дѣвушки, ея маленькiя руки и ноги и все преслѣдовалъ душный, прѣсный запахъ мертваго тѣла. Женя садилась отдохнуть. Раза два она даже ложилась на землю и пыталась заснуть, но голодъ съѣлъ сонъ, заснуть не могла. Голова была полна думъ, соображенiй и плановъ.
Когда она выскочила отъ тетки, она бѣжала «куда глаза глядятъ». Но теперь въ ночной тишинѣ въ безлюдiи степи она начала думать, что-же все таки ей дѣлать?
Вернуться въ Ленинградъ?.. Нѣтъ это не то… Въ Петербургъ она вернулась-бы… Въ Ленинградъ?.. Тамъ тоже — разсказывали ей на службѣ, - иногда на рынкѣ китайцы продавали блѣдно-розовое мясо, будто телятину — и люди говорили, что это мясо казненныхъ… Называли его въ Ленинградѣ — «китайскимъ»…
Онѣ жили съ Шурой, благодаря посылкамъ изъ заграницы, изъ Парижа, отъ какой-то неизвѣстной имъ, таинственной «мадемуазелль Соланжъ»… Женя все это время была твердо убѣждена, что эта мадемуазелль Соланжъ — ея Геннадiй.
У нихъ, — обломковъ стараго быта, вымирающаго буржуазнаго класса, все не исчезла мечта о томъ, что заграницей есть какая-то «бѣлая армiя» и что иностранцы готовятъ «интервенцiю». Писалось объ этомъ и въ совѣтскихъ газетахъ.
Согнувшисъ, свернувшись въ комочекъ Женя въ степи сидѣла, такая одинокая, дошедшая до отчаянiя. Въ этомъ ея одиночествѣ такъ хотѣлось найдти хотя-бы какую нибудь опору, кого-то, кто бы подумалъ о нихъ, позаботился, пожалѣлъ ихъ, совѣтскихъ рабовъ… Услужливая память подсказывала содержанiе послѣднихъ статей въ «Ленинградской Правдѣ«и черные заголовки грязнаго шрифта точно снова были передъ глазами. «Твердолобые призываютъ Германiю и Польшу сговориться за счетъ С.С.С.Р.», — Женя знала, что подъ именемъ «твердолобыхъ» фигурировали Муссолини и англичане. Она читала еще объ «антисовѣтской провокацiи гитлеровцевъ»… И она, какъ многiе въ совѣтской республикѣ вѣрила, что заграницей шла работа противъ большевиковъ и ей, какъ и всѣмъ затравленнымъ, изголодавшимся и замученнымъ въ совѣтскомъ союзѣ было все равно кто освободитъ ихъ отъ коммунистическаго ужаса — Антанта, нѣмцы, японцы, все равно какою цѣною, лишь бы прекратили, уничтожили эту власть, издѣвающуюся надъ здравымъ смысломъ, истребляющую миллiоны людей. Голодъ и людоѣдство, классовая борьба и ненависть должны быть уничтожены въ мiрѣ.
Такъ казалось…
Посылки шли изъ Парижа — значитъ Геннадiй былъ въ Парижѣ. Вотъ и поѣдетъ она въ Парижъ и тамъ, наконецъ, найдетъ его. Это и будетъ окончанiе ея романа, о которомъ она столько разъ мечтала и разсказывала Шурѣ. Какой-то онъ и какою онъ найдетъ ее? А вдругъ и она пухнетъ отъ голода и станетъ такою, какъ тетя Надя, похожею на большеголоваго целулоидоваго человѣка… Она провела пальцами до лицу. Скулы, тонкая кожа туго обтягивала, щеки ввалились. Лицо пока не распухло.
Гдѣ-то недалеко первые кочета пропѣли. Значитъ и станцiя — вотъ она, совсѣмъ близко. Женя встала и пошла дальше.
