Антоний Погорельский - Русская романтическая новелла
Меня разбудил Антонио. После обыкновенных приветствий, он сказал мне довольно ласково: «Послушай, Лоренцо, я всю ночь думал об наших семейственных делах и много придумал, кажется, недурно. Как ты полагаешь: во-первых, обращение со мною святейшего отца сильно подействовало на моих монахов: они прислали мне довольно денег, чтобы обеспечить ваше существование на год, пока я кончу пармские работы, и дать приличное приданое Веронике; как ни жаль, а надобно же ее пристроить. Чем позже, тем хуже. Посылаю ей мое благословение. Ты все приготовь к свадьбе, а я, если бог позволит, приеду к вам разделить общую радость; но если папа и дела не отпустят, не откладывай: пост не за горами, а молодых людей зачем мучить?.. Так как времени мало, то я решил: ехать тебе сегодня же; до вечера я достану тебе от кардинала-правителя пропуск, который охранит тебя не только от военных шалунов, но и от самых разбойников. Мулы и слуга будут готовы перед закатом солнца. Одевайся, закуси, и, если хочешь, я велю оседлать лошадь; погляди на Парму, а я поспешу к отцу кардиналу…» И ушел.
Голова моя кружилась; я ничего не понимал. Вчера — все не так; сегодня — на все согласен, все обдумал, все предусмотрел. Меня радовало счастье сестры; но оставить Анджелику в самом начале нашей любви! Не повиноваться значит изменить тайне, да и возможно ли?.. Исполнить его приказание, умереть; где надежды увидеть снова Анджелику? Она не может вернуться в Корреджио; меня не пустят в Парму… В раздумье сидел я на подушках, облокотив голову на руки; на шее моей висело несколько миниатюрных медальонов — вот они! — с изображениями святых, и один руки самого Корреджио, с портретом матери. Тихо качались медальоны, и глаза невольно с ними встретились… Молитва и Мария представились моему сердцу с каким-то упреком. Я поцеловал образ матери, перекрестился и готов был идти на край света для ее спокойствия. «Антонио приедет в Корреджио, а я в Парму: пора и себя чем-нибудь прославить, и тогда…» Так мечтал я, и поспешил одеться, и еще раз наедине побеседовал с Анджеликой. Она давно меня ожидала за завтраком. Вид ее был расстроен, лицо бледно, на глазах признаки слез.
— Что это значит?
— Ах, Лоренцо! Я не знаю, что с ним сделалось! Он вдруг переменил все свои намерения… Боюсь, чтоб он… — Она поглядела под навес, где еще стояла арфа, и покраснела. — Признаться ли тебе, Лоренцо? он ненавидит Марию. Удивительно! Все в Корреджио не могли нахвалиться красотою и ангельским характером этой женщины; а он… «Я рад, — говорил он сегодня, вырвать Веронику из этих рук. Жаль мне Лоренцо; но что скажут люди!..» Напрасно я умоляла хоть на три дня отправиться в Корреджио самому, устроить дела, сыграть свадьбу и возвратиться к работам, — и слышать не хочет! Напрасно я уговаривала его оставить тебя… Но я не могла, — продолжала она, потупив глаза, — настаивать…
— Милая Анджелика! — воскликнул я и хотел броситься к ее ногам. Она от испуга уронила оловянную тарелку, и вошла нянька с Помпонио. Разговор продолжался намеками, но надобно было Эдипа для их разгадки. Антонио возвратился с пропуском. Разговаривали о пустяках, отобедали; солнце упало; слуга подвел двух мулов, увязали мешки с деньгами, помолились перед небольшим распятием; отец благословил меня, дал нужные бумаги, поцеловал. Тетушка благословила и поцеловала в чело, и мы уехали.
Без случая мы доехали до Корреджио. В доме все обрадовались моему приезду, кроме матери. Грустно приняла она деньги; еще стала печальнее, когда услыхала, что Антонио едва ли будет на свадьбу; но когда я, связанный приказаниями отца и клятвами, данными Анджелике, лгал о житье-бытье Антонио в Парме, кротчайшая из женщин не выдержала и, без слез, но с выражением глубочайшей горести, сказала: «Перестань, Лоренцо! Зачем лгать? Я тебя не спрашивала об этом, не желая вводить в грех. Я все знаю». Я смутился и бормотал несвязные слова, но Мария с кротостью повторила: «Перестань! И я не без друзей, и у меня есть тайные братья». Эти слова навели на меня панический страх. Я не знал куда деваться. «Успокойся, Лоренцо. Ты добрый сын, и я скоро избавлю вас всех от необходимости притворяться». Слезы брызнули из глаз моих»
— Матушка! — закричал я.
— Молчи, Лоренцо! Я тебя ни о чем не спрашиваю. Умей любить доброе имя твоего отца!
Она ушла. Вероника и жених допытывались; я извернулся и обратил разговор на свадьбу.
Приготовления к брачному торжеству сделаны были с необыкновенною скоростью и ловкостью. Все было готово. Ждали только отца, — он не приезжал; наступил последний день, — он не приезжал, и Вероника обвенчалась с достойным Педро. Все были недовольны. Рано разбрелись с свадебного пира. Я едва довел матушку до дома: она приписывала слабость свою усталости от свадебных хлопот; вошла с моею помощью в столовую, остановилась почти на том же месте, где за несколько лет тому упала без чувств; выпрямилась: те же взоры, ю же волнение груди; протянула руку и пальцем указала в пустой воздух.
— Что, матушка? — спросил я.
Ответа не было; голова ее уперлась в грудь… Марии не стало!..
Слезы, где вы? А сколько их было тогда! Проклятие теснилось в груди моей, но смел ли я произнесть его против Антонио? Кого не столкнут страсти с пути долга и добродетели? И что наша добродетель, если для чужой женщины можно погубить жену и детей?.. Необходимая честность! невольная верность! вы не добродетели, — вы растаете, непременно растаете от страстного поцелуя, если вас не сожжет блеск червонца!..
Чужие люди похоронили Марию, — я не мог. Отец Лука уведомил отца о ее кончине и моей болезни, — я не мог. Веронику обманули и увезли в Модену… Прошло семь дней после погребения Марии; я возвращался с ее могилы, усыпав ее свежими цветами, по обычаю. Подхожу: у нашего крыльца множество мулов; их развьючивают, снимают драгоценные ковры, из возов тащат ящики; шум, хлопотня.
— Это он, — подумал я и хотел уйти в храм божий и приготовиться к тяжелому свиданию; но знакомый голос раздался с крыльца и обманул меня в последний раз. «Лоренцо!» — «Анджелика!» И я уже плакал в ее объятиях.
— Лоренцо, друг мой, сын мой! ты лишился обожаемой матери, но я постараюсь заменить ее! Счастье моего мужа и ваше отныне… — Она не успела договорить, вдруг я понял все; в одно мгновение я сообразил всю мою жизнь, всему отыскал разгадку, — в одно мгновение! Обруч обвился вокруг головы моей: черная тоска проснулась в сердце в одно мгновение! — все это в одно мгновение!.. Слуга проносил в это время оружия отца моего; я схватил какой-то нож и бросился на Анджелику; она — в столовую, с визгом и криком. У страшного стола, у места смерти моей матери, Антонио остановил меня.
— Куда ты? — закричал он.
— Убить ее!
— Она твоя мать!
— Убийца моей матери!
— Проклятие, непокорный сын! — закричал он торжественно.
Нож выпал из рук моих. Я подошел к Антонио бодро, с каким-то шутовским величием; я чувствовал, как у меня странно забегали глаза, как уста искосила злобная улыбка; обруч затянул голову так, что мне казалось, будто все мозги мои переворачиваются, и я схожу с ума. Несмотря на все муки, я старался казаться спокойным и с гордостью произнес:
— Принимаю ваше проклятие, любезный родитель! Благодарю вас: вы обманули меня — и я впал в грех; вы прокляли меня — и спасли от смертоубийства. Я целовал ее, как любовницу; хотел убить, как неверную! Вот все, чем я заслужил ваше проклятие; но я принимаю его. Прощайте! о последствиях не беспокойтесь! Магушка, которую вы с вашею женой так искусно убили, приказала мне: Умей любить доброе имя твоего отца. Я исполню завет матери. Лоренцо Аллегри более не существует: живет нищий, в честь вашу, Антонио; и долго будет жить, и никогда не изменит Вашим тайнам. A Dio![30]
— Ловите его! держите! — раздалось позади меня. Но двое дюжих слуг полетели от рук моих с крыльца. Я больше не оглядывался. Прожил многое множество лет; видел несколько тысяч городов, несколько раз умирал, воскресал, сражался, взял Рим, два раза был на родине: раз для погребения родителя, другой раз для погребения бедного брата Помпонио и двух его сестер; но никогда не изменил тайне — нищий Антонио!..
После краткого молчания, старик повернулся на тюфяке, и казалось, хотел заснуть. Вид его был совершенно покоен и доволен.
— Послушайте, Лоренцо, — сказал граф, — не хотите ли вспомнить старину и посмотреть на небольшое произведение руки Антонио Аллегри, вашего родителя. Оно со мною…
Старик вскочил и закричал: «Что я слышал? Не обманывают ли уши мои?.. Так я вам сказал, кто я, кто мой родитель, его тайны?..»
— Успокойтесь, Лоренцо! — отвечал граф, — они останутся в тайне: я не изменю вам, Лоренцо!
— боже мой, боже! — воскликнул старик, всплеснув руками, и бросился вон из комнаты. Не успел граф опомниться, как нищий Антонио бежал с пригорка на пригорок, размахивая руками. Напрасно Кастанеи приказал его ловить: пока слуги собрались, он уже был на высокой скале и бросился в озеро. Вода всплеснула высоким фонтаном и снова улеглась недвижным зеркалом.
