Максим Горький - Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936
Правильное предложение. Откуда явилась матерщина, чем вызвана? Так как она свойственна всем языкам Европы — значит было какое-то общее основание для включения матерщины в языки народов. Я думаю, что первоначальный смысл известной «матерной» фразы не имел в себе ничего оскорбительного для людей, не носил характера гнусной хвастливости.
В русском языке был старинный глагол — «ять». Он значил: брать, взять, поять, забрать, присвоить. Отсюда — зять, человек, взятый в семью со стороны, из другой семьи. Со временем в словах: дети, ребята, ребёнок звук «я» был заменен звуком «е», но у нас есть ещё места, где люди продолжают говорить: «рябята», «рябёнок», а в слове «дети» произносят «е» почти как «я». Звуки могли быть перемещены по соображениям именно большей звучности слова и потому ещё, что слово «рябёнок» похоже на другое «рябой», обидное для детей с гладкой кожей лица, не болевших оспой.
Можно думать, что далеко в прошлом, когда мужчины, охотники или пастухи, уходя в леса и степи, пропадали там на года, попадая в плен соседних племён, женщины, воспитав детей и провожая их по следам отцов, сообщали им особые приметы отцов или условные лозунги, которыми определялось племенное и семейное родство. Допустимо думать, что во избежание драки между пожилыми охотниками, пастухами и молодыми была в ходу опознавательная миролюбивая фраза: «Поял твою мать». Эту фразу произносили пожилые.
На такой обычай намекает старинная былина о встрече богатыря Ильи Муромца с молодым Нахвальщиком.
Победив богатыря, Нахвальщик хотел «резать ему груди белые», но по шраму на груди узнал в побеждённом своего отца. Об этом шраме сказала Нахвальщику мать. Но ведь не у всякого отца мог быть такой шрам или другая внешняя особенность, и вполне возможно, что опознавательным признаком родства могла служить «матерная» фраза, определённое социально-служебное значение которой не носило в себе обидного, глумливого издевательства над женщиной-матерью и над мужчиной, сыном её.
Я утверждаю, что гнусный и хвастливый смысл вложен в эту фразу феодальным дворянством в эпоху крепостного права. В то время дворянство, свободно и бесчеловечно распоряжаясь жизнью крестьян, присвоило себе «право первой ночи», то есть право пользоваться первой ночью каждой девушки, вышедшей замуж. Вполне ясно, что дворянин, помещик мог гнусно хвастаться перед крестьянином: «Я изнасиловал твою мать». Прибавьте к этому, что церковь учила людей смотреть на оплодотворение девицы как на «грехопадение» и «блудодеяние», позорное для девушки.
Ставлю простой вопрос: следует ли нам, людям героического труда, повторять наполненные гнусным смыслом, позорящие наших матерей, жён, сестёр слова феодалов, помещиков, дворян — паразитов мира, врагов наших? Мы, люди, которые так великолепно украшаем и обогащаем нашу страну, усиливая её плодородие, люди, которые за десять лет — считая с 1925 года — создали мощную технику, баснословно развили промышленность и, неустанно готовясь в бой с врагами, всё более увеличиваем количество друзей — пролетариев, батраков, честных интеллигентов всех стран, — мы действительно становимся «знатными людьми» мира. Нам пора бросить «матерщину», обессмысленные слова, которыми грязнится акт оплодотворения и деторождения. Нам есть за что уважать самих себя и особенно наших женщин, которые так ярко обнаруживают свои дарования и уже нередко становятся впереди мужчин. Давайте решимся очистить наш язык от матерщины! Вот дело, которое следует взять на себя комсомолу и пионерам.
Я внимательно прочитал все переданные мне «Крестьянской газетой» письма сельских учителей, селькоров, колхозников, но использовал в этой статье только небольшую часть их, — обработать здесь все письма значило бы многократно повторить одно и то же. Общий тон писем и круто деловая их начинка изобличают в авторах тугую настроенность к решению вопросов культуры, великую жажду культурной жизни. Жалуются — нет книги! Пишут так:
«Новый быт, новые отношения создаются между людьми в колхозе. Колхозник-читатель просит теперь показать не только факты производственного опыта, но и показ нового колхозного быта во всю его ширь в очерках, в рассказах.
Многое сделано по созданию книжек о колхозном производственном опыте «Крестьянской газетой», её отделом «низового автора», написанных самими колхозниками. Этого уже мало теперь. Надо идти дальше. Надо создать серию небольших книжек, показывающих колхозный быт во всей его многогранности.»
Заявление это написано одним из «низовых авторов» Н.П.Ивановым, он указывает и темы, требующие освещения и показа. Особенно подчёркнута тема: облагораживающее влияние колхозной жизни на психику единицы. Старуха-колхозница просит написать о её снохах:
«Народ-то нынче новый какой пошёл! Вот раньше снохи мои, как собаки, грызлись меж собой. А теперь не наговорятся про работу, да всё так дружно, толково — любо слушать!»
Молодая колхозница говорит:
«Вот наш колхоз сам показным стал. Прошлый год мы резко к зажиточности шагнули. А в нынешнем году мы вовсе зажиточными станем. А куда зажиточность уходит? У иных на дело, на культурную жизнь уходит, у других — вроде моего муженька — на пьянство да к чужой бабе под подол. Вот об этом надо тоже в книжке написать. Путаников и пьяниц показать, да показать так, чтобы другим неповадно было.»
Селькоры крымской газеты политотдела МТС «За большевистские колхозы» пишут мне:
«Сейчас по району деятельности Крымской МТС у нас в каждом колхозе, каждой бригаде имеется своя стенгазета. Теперь каждый колхозник знает, что печать — большая сила в колхозе, и в заметках газеты недостатков не имеют. Горячо берутся колхозники строить свою прекрасную, зажиточную жизнь. Наши колхозы получили в среднем на трудодень 5–6 килограммов хлеба да деньгами не меньше 1500–2000 руб. Сравнивают наши колхозники те недавние злые дни, ту беспросветную старую жизнь, когда хлеба даже вдоволь не было, а о культуре и говорить нечего: темнота, невежество, сословная вражда меж казаками и иногородними, драки. Вот чем славились наши станицы до колхозной жизни! Так ли теперь? Нет, не так. При начале коллективизации враг наш, кулак разъярённый, мешал нам строить лучшую, светлую жизнь, видя в этой жизни свою смерть. Вот здесь-то и выпала на нашу долю честь бороться со всеми врагами. Десятки, сотни случаев разоблачения врагов — наша гордость. Кто кривит душой, кто нечестно трудится в колхозе, для того сейчас не по нутру приходится наша печать. Любят нашу политотдельскую газету колхозники, и мы, селькоры, её уважаем очень, но вот одно у нас недостаточно: нет в газете нашей художественного рассказа, очерка, стиха. А ведь колхозники очень интересуются художественным словом, с ним газета становится и живее и интереснее для колхозников. Почему писателям, а их, как мы знаем, немало, не организовать помощь политотдельским газетам, почему не помочь учёбе селькоров в работе над художественным словом? У нас таких немало, и из этого вышел бы большой толк.
Вместе с этим хочется нам и ещё один счёт нашим писателям предъявить — мало мы видим книг, а о селькорах хорошую знаем лишь одну — это Кочина «Записки селькора». Мы просим писателей писать о селькорах, о их борьбе за зажиточную и культурную жизнь колхозников. В этой работе и мы, селькоры, помогли бы. Вместе с писателем написать коллективную книгу о работе «командиров общественного мнения», как нас назвал наш любимый руководитель товарищ Сталин.
Ждём мы, Алексей Максимович, что нашу просьбу примут наши писатели. Вы уж постарайтесь, просим вас, замолвите на Всесоюзном съезде писателей и за нас словечко-два.»
Ладно, товарищи, уж я скажу словечек десяток и постараюсь выбрать из тех, которые покрепче. А покамест сообщаю, что редакция этого журнала предполагает издавать для колхозников небольшими книжками лучшие рассказы дореволюционных и наших советских литераторов. Первые покажут нам, как жила деревня встарину, а вторые — как живёт она в наши великие дни.
Перехожу к письмам колхозников по поводу моего рассказа «Об избытке и недостатках», — об избытке нищеты и горя в прошлом, о недостатке культуры в настоящем.
Н.В. Белоусов из города Углича, колхоз «Поволжье», пишет в «Крестьянскую газету»:
«Начнем с «дохожего человека», партийца, руководящего целым краем. Надо сказать, что он подметил и записал так мало, что записанное далеко не даёт полной картины современной колхозной деревни. Прежде всего экономика колхоза: шесть кило хлеба на трудодень говорят о ней очень мало. Тридцать пять червонцев за пальто — это легкомыслие очень нехозяйственного колхозника, на каких колхозы не строятся.
Нет в очерке живых людей вроде Егорши, его жены и старухи-тёщи. Старуха, намеревающаяся рассказать «на том свете об аэросанях», — не реальный, а надуманный тип. Такие если и есть, то очень мало. Подавляющее большинство старух и стариков — даже в очень крепких колхозах — элементы антиколхозные, не говоря уже о колхозах со слабой экономикой, где «борьба двух поколений» принимает иногда чрезвычайно острый характер.
