Игорь Губерман - Книга странствий
- Посмотри, вон если того усатого мудака одеть в мундир - вылитый получится маршал Будённый.
Очень люблю историю, рассказанную мне приятелем-музыкантом. У них в оркестре был один немолодой еврей, мечтавший хоть раз в жизни посетить настоящий западный бордель. И в первую же зарубежную поездку, не надеясь, что он долго будет выездным, свою мечту решил осуществить. Но по неграмотности он зашёл в довольно дорогое заведение, в котором было некое ступенчатое обслуживание клиентов. Девушку себе он выбрал по альбому фотографий, но вместо неё в комнату вошла вдруг симпатичнейшая молодая китаянка с тазиком душисто пахнувшей воды. Приятно улыбаясь и по- птичьи что-то вереща, она помогла ему улечься на диван, сняла с него штаны и с нежной аккуратностью омыла его уды сладострастия тряпочкой, обмокнутой в тёплую ароматическую воду. Бедный музыкант был так взволнован и обескуражен этой предварительной услугой, что ему стало хорошо в эту тряпочку, он надел штаны и ушёл очень довольный.
Записные мои книжки полнятся уже семейными историями, каждую из которых невыразимо приятно переписывать сюда. Так маленькая внучка наша Гиля как-то раз мечтательно сказала:
- Вырасту когда большая, красиво оденусь и женюсь на бабушке.
На какую-то мою свежесмороженную глупость Тата укоризненно покачала головой. Я уже крепко был поддавший и поэтому обиделся.
- А ты за умного хотела выйти замуж, да? - спросил я заносчиво.
Тата ответила печально и душевно:
- Нет, не хотела, умный бы на мне не женился.
Но вообще-то Тата меня хвалит иногда. Она однажды мне сказала:
- Знаешь, у тебя в стихах стало больше смысла в первых двух строчках.
Я хотел было обрадоваться, но Тата честно добавила:
- А в двух вторых - меньше.
Я бы с удовольствием цитировал и собственные шутки, потому что изредка я что-то говорю, и все смеются. А над шуткой или надо мной - мне всё равно. А так как мне записывать обычно лень, то всё уходит в воздух или кто-то вспоминает без меня. Обычно это жуткая херня, и я бы ни за что такое не сказал, но утешаюсь, думая печально и возвышенно: каков Гёте, таковы и Эккерманы. А бывают шутки, от которых явная выходит польза. Упасая, например, писательницу Дину Рубину от табачного дыма (у неё астма), я всем тихо говорю, что рядом с ней курить нельзя - она от дыма моментально беременеет. И теперь если кто-нибудь на пьянке машинально закуривает от неё неподалеку, то спохватывается, гасит сигарету, и такое у него лицо становится, как будто он уже подсчитывает алименты.
Или вот ещё пример высокой пользы лёгкого отбреха. Как-то с той же Диной вышли мы из нашего Иерусалимского Общинного дома и присели на ступеньках лестницы, чтобы спокойно потрепаться о текучей и сумбурной жизни. Вдруг возник какой-то старикан (года на три меня помладше) чрезвычайно жантильного вида (если я верно понимаю это слово) и заверещал, что два такие юмориста не должны сидеть в пыли на лестнице, а должны выступить в каком-то клубе на организованном им вечере.
- Вы что-то спутали, - сказал я ему холодно и грустно, - я давно уже не юморист, я уже два года, как пишу трагедию, и вот рассказываю из неё куски, и Дина плачет.
И старикан от сострадания ушёл на цыпочках, а честная и человеколюбивая Дина меня стала было укорять, но я и ей ответил холодно, что пусть она мне будет благодарна: я ведь мог сказать, что она от ужаса уписалась, и старикан бы это всюду растрезвонил. Кстати, с той поры он на свои мероприятия уже меня не приглашает - очевидно, опасаясь, что я стану вслух читать трагедию.
А художник Миша Туровский рассказал мне подлинную маленькую трагедию. Как-то в Киеве молодые художники готовили свои работы для выставки, которую им обещали. Рисунки надо было остеклить, и позвали они к себе в мастерскую старого еврея-стекольщика с Подола, с рынка. Он принялся за работу, но его явно раздражали шумные споры молодых талантов (а таланты они были все, и уверяли в этом все друг друга), он заметно волновался, а потом не выдержал. А это, кстати, был тот год, когда все восторгались сказкой про советского героя Штирлица и с упоением смотрели каждую очередную серию фильма "Семнадцать мгновений весны". Старик оставил резанье стекла, надменно выпрямился и сказал:
- Вы, молодые люди, просто не знаете, с кем вы имеете дело. И, хотя об этом ещё рано говорить, я вам скажу. Перед вами - оберштурмбанфюрер СС Курт Варкман. Я всю войну проработал советским разведчиком в германском Генеральном штабе!
Всё это он произнёс, немилосердно картавя - не картавя даже, а просто начисто не выговаривая букву "р", да ещё с невероятным местечковым акцентом. Художники невежливо заулыбались, и старик величественно добавил:
- Я понимаю, почему вы смеётесь, но по-немецки я не картавлю!
С особенным, естественно, удовольствием записываю я истории о евреях, ибо мы, по свету хлынув, много принесли нежданной радости всем собирателям психологически занятных баек. Так в Италии американский консул некогда спросил молодую женщину, почему она так рвётся именно в Америку, когда в Израиле уже давно живут её сестра и мать. И женщина ответила прекрасно:
- Я с этими людьми не могу жить в одной стране!
А в Вашингтоне, заполняя во въездной анкете графу "религия", советский многоопытный клиент такую сделал запись: "атеист с уклоном в иудаизм".
Там же в Америке один крупный некогда армейский политработник так рассказывал о своей пожизненной причастности к еврейству:
- Мы каждый день по вечерам читали Тору, а ближе к ночи каждый день моя жена пекла мацу.
О нашей, кстати, здешней израильской обездоленности в смысле запрещаемой еды - кошмарные в Америке гуляют слухи. Как-то в Чикаго на домашнем концерте молодая женщина меня спросила с явным вызовом:
- А если я хочу свинины? Что, я прямо так могу её купить и съесть?
- Нет, - ответил я смиренно, - лучше её всё-таки сперва поджарить.
Смех раздался, но какой-то недоверчивый.
Много из того, что люди говорят и пишуг, я на выступлениях использую, прокладывая этими байками стишки. Так мне пожилой один профессор рассказал: к ним в клинику в Москве однажды привезли больного с таким первичным диагнозом: "Ушиб мошонки о Каширское шоссе".
А на израильское наше радио как-то пришло письмо. Почтовый адрес радио такой: улица Леонардо да Винчи, два. А на конверте (и письмо дошло!) было написано: Микеланджело, три. И смех, который в зале поднимается - высокая хвала неиссякаемой нашей способности смеяться, если кто-то поскользнулся. А когда такого номера не показали, возникает чувство грустное -как у одного из слушателей Зиновия Ефимовича Гердта, как-то написавшего ему в записке: "Не получил никакого удовольствия, кроме эстетического".
Чтоб не забыть. По Питеру среди старушек-богомолок уже года три-четыре шелушится некий слух (миф, ежели хотите) о невиданном явлении в Летнем саду. А на самом деле этот слух содержит нечто, бывшее на самом деле (что для слуха, как известно, - редкость). У нас в Израиле в городе Назарете живёт семья бывших питерцев, где мальчик лет пяти (теперь уже побольше) сохранил - хвала родителям! - свой русский язык, для пущего развития которого (и чтобы повидаться с бабушкой и дедом) был как-то на лето отправлен в город своего рождения. Гулять его пустили по Летнему саду, где увидел он, как на скамье сидит и плачет ветхая старушка. Мальчик по общительности нрава подошёл к ней и спросил, о чём она так плачет. И старушка объяснила, что болеет, маленькая пенсия, и ту задерживают, и вообще на старости лет жить очень тяжко.
- Не плачь, бабушка, - сказал ей сердобольный мальчик, - ты ещё поправишься, и пенсию пришлют, всё будет хорошо.
- Спасибо тебе, милый, - растроганно произнесла старушка. - Сам-то ты откуда будешь, такой добрый и красивый?
Мальчик, надо сказать, был и вправду очень симпатичным образцом юного иудея: длинные золотистые локоны, голубые ясные глаза - не зря в наших краях когда-то долго жили северные рыцари-крестоносцы. И на вопрос, откуда он, мальчик ответил честно и прямо:
- Я из Назарета.
И старая старушка упала в обморок. Когда она очнулась, золотоволосого мальчика уже, естественно, не было. Так и возник этот правдивый миф.
Я лично, на источники какого-нибудь мифа натыкаясь, более испытываю грусть, чем радость, потому что горестная мысль - "ах, люди, люди" делается от таких находок ещё более пронзительной. Мне как-то в Киеве показали деревянное пасхальное яйцо, расписанное искусно и в весьма личностной манере. Объяснив, что стоит оно дорого, ибо так разрисовывает яйца некий старик-отшельник. Он ни с кем из православного мира не общается, живёт укрыто, и никто, кроме привозчиков его искусства, никогда его не видел лично ни в России, ни на Украине. Это оказалось правдой, только чуть иного освещения. И год спустя в Нью-Йорке показали мне дом, где на шестом этаже одиноко проживает старый еврей, когда-то даже член Союза художников, который виртуозно и со страшной скоростью рисует эти яйца, за бесценок отдавая их лихим поставщикам, возящим их за океан совместно с мифом.
