Игорь Губерман - Книга странствий
Не навязывать своё мнение и давать советы только тем, кто в них заинтересован, - мой девиз и принцип с давних лет. Я своё мнение не всовываю никому насильно, я его только высказываю, ибо прям и честен. А если кто-то возражает мне, то я не вправе (ибо прям и честен) утаить от собеседника, что всё, им говоримое, - собачья чушь. И пусть он на здоровье после этого продолжает думать так же. И к советам это относимо в полной мере. Вот я вижу, как слепой человек спокойно идёт к пропасти - финансовой, моральной, юридической - любой. Заинтересован ли он в моём совете? Безусловно, только он не знает этого. И что, я должен промолчать? А кто ж ему тогда глаза откроет? И что я буду после думать о себе промолчавшем? А совет ради совета, чтобы просто навязать кому-то свою волю - упаси Господь! Разве только в случае, когда нечто важное именно мне доподлинно известно. А ему, бедняге, неизвестно, что я жизненно могу ему помочь.
А насчёт того, чтоб не болтать помногу - это вообще не для меня. Я раскрываю рот только по делу, и на говорение само я трачу ровно столько времени, сколько потребно для донесения мысли. Да, иногда путь донесения её - весьма окружный, но зато она полнее постигается. И то же самое касается болтания с самим собой - мы так устроены природой, что по мере говорения рождаются новые мысли, а мудрец Декарт ещё когда заметил справедливо, что я мыслю - следовательно, существую. И вряд ли следует на старости лет искусственно лишать себя этого благотворного ощущения.
Я, кстати, в перечне, что выше мной приведен, решил сначала упустить обязательство не прислушиваться к глупым сплетням, болтовне прислуги и так далее. Но тут подумал: а к чему же, как не к этому прислушиваться? Ибо сплетня (глупая она или не глупая - решает время) - это кусочек бытового мифа, миф - это элемент картины мира, как же можно жить на свете, ничего о современности не зная? Тут у Свифта просто нелады с мышлением какие-то.
Это действительно смешно и глупо - хвастаться на склоне лет былой силой, красотой, успехом у женщин и прочими радостями былого счастья. Хвастаться вообще зазорно и неприлично. Но в прошлом было многое настолько хорошо и даже ослепительно порой, что замолчать такое - грех неблагодарности Фортуне. И нисколько этим хвастаться не надо, надо просто рассказать, поскольку всё, что интересно и приятно, собеседник (если он заслуживает этого) узнает с радостью и пользой для души. У кого-то прочитал я дивную идею, что чем люди старше, тем они, оказывается, лучше были, когда были моложе. Я копаюсь в памяти и нахожу, что это правда. Как же мне не рассказать о новых находках?
Не внимать коварной лести следует не только в старости, и я с этим вполне согласен. Только как отличить заведомую и неправедную лесть от похвалы, заслуженной и справедливой? Одним и безупречным способом: хвала незримо и неслышно совпадает с тем, что думаешь о себе ты сам, и пустую лесть поэтому мы распознаем сразу и легко. Не надо заведомо плохо относиться к лести (в этом была бы истинно пагубная подозрительность), а стоит в ней расслышать воздаяние твоим достоинствам, которые и в самом деле есть. К тому же льстящий собеседник может быть и проницательней тебя (а почему бы нет?), и хвалит нечто, что ты сам в себе не в силах в полной мере оценить. Разумная хвала необходима человеку, как дыхание, а просто лесть конечно, пошлая забава. Но на то и опыт жизни, чтобы мы умели безошибочно их различить.
А самоуверенность с самодовольством - безусловно пакостные и опасные черты, но только в молодом и зрелом возрасте. А в старости они необходимы, ибо кошмарно трудно без них жить. Выказывать, конечно, их не следует, однако именно они - те последние корни, что ещё поят скудным соком старческое прозябание. И жалко тех, в ком эти корни усыхают. Лично я в себе их прячу, но благословляю и лелею. Тут, по-моему, ошибся или недодумал Свифт.
Всё это рассмотрев и обсудив, я безмятежно окунулся в свою светлую и непогрешимую старость. И, ни минуты не кручинясь, признаю, что это омерзительный сезон. А если кто-то думает иначе, пусть он позвонит, и я легко могу его разубедить.
Ах, люди, люди...
Всегда ли люди сами слышат, что они говорят? По-моему, далеко не всегда. В одном немецком городе ко мне после концерта подошёл очень пожилой мужчина и молча протянул папку со стишками. Я её покорно и привычно взял и начал всовывать в сумку, когда старик мне требовательно и категорически сказал, что он уже весьма немолод и поэтому настаивает, чтобы я его стихи прочёл немедленно при нём. Я водрузил очки и наскоро пробежал глазами его творения. Опять чистейший мне попался графоман, но с чувством юмора, и я был рад ему сказать, что его стишки (четверостишия, конечно, он поэтому и выбрал меня в жертву) могут пригодиться в дружеском застолье, но тратить деньги на их напечатание я ему просто не советую. Старик обиделся и помрачнел.
- А между прочим, - гордо и заносчиво сказал он мне, - я кандидат наук и был заведующим сектором в большом научно-исследовательском институте!
- Что же вы уехали от такой хорошей работы? - с чисто машинальной вежливостью спросил я.
Старик приосанился и важно пояснил:
- Я уехал от антисемитизма!
- В чём он выразился лично к вам? - спросил я (завсектором всё-таки).
Старик мне с пылом объяснил:
- Смотрите-ка, они мне в шестьдесят пятом году объявили строгий выговор. Я им в семьдесят четвёртом году говорю: отмените выговор, товарищи, уже прошло ведь столько лет. А они мне отвечают: нет, уважаемый, ещё рано отменять ваш выговор. Тогда я на них плюнул и в девяносто первом году уехал.
Я сумел не рассмеяться, но так выразительно задёргал ногами, что старик великодушно отпустил меня в сортир. И там немедленно я записал услышанное.
Когда же начал я таскать в кармане записную книжку для таких удач? Первую - в семнадцать лет, по-моему. Я был тогда прыщав, застенчив до наглости и одомашнен, как таракан. Всё время я читал, и всё прочитанное безо всякого разбора западало в душу. Не было в те годы никакого у меня отборочного вкуса, а по правде говоря, его и посейчас у меня нету. Помирал же я, буквально от восторга помирал - читая стихи Есенина. Поэтому я приобрёл себе блокнот и на первой же странице крупно написал: "Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок". Потом он долго у меня валялся в ящике стола, я натыкался на него и снова клал туда же. Так что первая записная книжка появилась много позже. Всё услышанное, что казалось мне достойным сохранения, я ревностно туда писал. Но вот беда: я не учился в первом классе и чистописание не проходил. Неясно почему, но мама отдала меня в школу сразу во второй класс. Я помню, мне устроили экзамен, я был должен под диктовку написать несколько фраз. А я забыл, как пишется заглавная буква "д", и горько заплакал. Во второй класс меня всё же приняли, но пробел в образовании сказался впоследствии на всей моей жизни: у меня чудовищный почерк, а на закате неудержимо хочется выпить. Да, так вот о почерке - я много записывал, но почти никогда не мог понять, что именно занёс я на карманные скрижали. Отчего периодически отчаивался и бросал попытки зафиксировать прекрасные мгновения.
А начавши писать рассказы и стихи, уже таскал я всюду записную книжку, многое заимствуя из устного застольного творчества. О почерке своём всё время помня, тщательно выписывал я какое-нибудь ключевое слово в услышанном, так что одну-две записи из десяти мог разобрать наутро. А бывало и такое, что врезалось в память навсегда. В начале шестидесятых я услышал, например, гениальное двустишие мне неизвестной восьмилетней девочки - его я помню посейчас:
У верблюда два горба,
потому что жизнь - борьба.
А за столом тогда было записывать не просто неудобно, а скорей даже опасно для репутации - никто из самых забубённых собутыльников не жаждал, чтоб фиксировались его устные речения. Поэтому повадился я бегать как бы по нужде, и там коряво, но записывал. При обыске и аресте забрали у меня большую гору записных книжек - я о них жалею до сих пор. Никто в них ничего не прочитает, ведь менты не знали, что я не учился в первом классе. А недавно мне попался коллективный сборник фантастических рассказов, был там и мой, одну историю я из него прочёл как заново, уже не помня напрочь, где услышал. Ясно только, что её мне излагал завзятый алкоголик.
По России ходит, всюду пребывая одновременно, некий невидимый тип, которого зовут Аркадий Иванович. Он появляется везде, где люди выпивают. Аккуратно и разборчиво он пишет в записную книжку, кто и сколько выпил. Это ему нужно потому, что утром он (опять-таки незримо, ибо изнутри) приходит к каждому и требует свою долю от вчерашнего. Общается он непосредственно с душой любого выпивохи, понукая утром выпить эту долю. Ибо достаётся она внутреннему Аркадию Ивановичу, а должник испытывает облегчение и даже некое блаженство: исчезает полностью плохое самочувствие от выпитого накануне лишка. Этот высокий миф облагородил, без сомнения, нашу потребность опохмелиться после вчерашнего.
