Михаил Пришвин - Том 6. Осударева дорога. Корабельная чаща
– Слышу, как рассыпается, – ответила Настя. – А что это?
– Это и отец не знал, – ответил Митраша. – Дай есть ли такой человек, что все знает? – добавил он, подумав.
Насте нравилось, что есть среди лесных голосов голос конька-горбунка и никто о нем не знает. Помолчав, она сказала:
– А нужно это, чтоб все знать?
– Как же не нужно! – ответил Митраша с неудовольствием.
Было же это, как будто кто-то далеко и высоко, пролетая в небе, сказал совсем по-человечески:
– А?
Митраша прислушался и сказал:
– Давай вылезем!
И они вылезли из шалаша прямо под звезды над великим весенним разливом.
Сколько всяких звуков было, сколько витало загадок, и над всем этим, изредка повторяясь, что-то спрашивало:
– А?
Митраша замер в попытке догадаться, но вдруг понял, что звук этот повторяется, проходя по какому-то невидимому следу прямо с юга на север. И когда напал на след летящего с юга на север существа, вспомнил отца на охоте и Насте сказал:
– Это цапля летит на места гнездований, на север!
Так он вспомнил отца.
А Насте уже было все равно, что это летело и кто это спрашивал. Он думала только об отце: ужасно жаль, что упустили они Мануйлу, но теперь зато они напали на верный след, и только бы жив был отец, только бы не захворал, а то теперь его непременно найдут.
Часть восьмая
Глубинный залом
Глава двадцать вторая
Пока дети спали, солнце невидимо за горизонтом переодевалось в новую утреннюю одежду. Так бывает всегда в стране полуночного солнца: уже начиная с полой воды солнце не садится, как на юге, а переодевается из вечерней зари в утреннюю и выходит в новой одежде.
Так и в это утро, дети еще только уснули по-настоящему, а солнце уже встало. В это утро для солнечного глаза была перемена в зеленых лесах. Раньше в зеленом река бежала синяя, а теперь от схваченного полой водой шкуреного леса река стала желтая. В эту желтую реку из лесов бежала одна маленькая речка – прежняя синяя жилка. Но то была не речка, а временный поток по зимней дороге-ледянке, сделанной зимой для ската срубленных и ошкуренных деревьев к реке. Вот теперь, спасаясь от половодья, на эту ледянку выбежал из глубоких снегов потревоженный водою медведь и бросился в эту малую речку на зимней дороге.
По этой ледянке медведь, где было глубоко, плыл, а где мелко, бежал. В то самое время, как медведь несся по ледянке, вслед за ним выбился из глубоких снегов мокрый, долгий худой измученный лось. Его начали преследовать охотники еще по насту, когда он не мог бежать, и резал себе ноги о наст. Но вдруг стало теплеть, наст размяк, лосю стало легче даже и в глубоком снегу, он стал набирать скорость и подбежал к ледянке в то самое время, как по ней проплывал медведь.
Так велик был у лося страх от человека, что на медведя он не обратил никакого внимания, как будто Медведь ему был свой. Только уж когда эти лесные братья добрались до желтой реки плывущего леса и медведь в раздумье остановился на берегу, то и лось, не дойдя до медведя, тоже остановился и как бы задумался.
Вдруг послышались назади подозрительный, шум и крики охотников, потерявших надежду настигнуть лося, и медведь бросился прямо в тесноту плывущих хлыстов. Лось по примеру своего лесного товарища бросился тоже.
Встречаясь с плывущими по реке деревьями, медведь с такой силой раздвигал их сильными ударами, что некоторые хлысты глубоко ныряли, а другие как бы не успевали от ударов опомниться, на мгновенье задерживались и оттого на короткое время на желтой реке сохранялась водная синяя дорожка. Оттого-то лось и спешил воспользоваться водной дорожкой за медведем, чтобы не дать деревьям сомкнуться.
С трудом медведь наконец пересек реку и на разливе достиг какого-то берега. Вслед за ним вылез и лось, и как-то вышло у него это не сразу: сначала он выбросил передние ноги и немного помедлил с задними, казалось, он ожидал, что лесной брат ему, совершенно измученному, поможет. Но, не обращая на лося никакого внимания, медведь как только вылез, так развалил задние лапы, согнулся туда и стал там что-то настойчиво вылизывать.
Лосю же пришлось сделать очень большое усилие, и так он, мокрый, длинный, худой и странный, был очень похож на подъемный кран, а кто в детстве читал «Дон-Кихота», ему был похож на Рыцаря Печального Образа.
По крутому взлобку над животными на самом верху затопленного Выгора стоял шалаш и сквозь просветы сена, покрывающего жерди, на зверей глядели человеческие глаза.: – Что нам делать? – шепнула Настя.
– Ничего, – ответил спокойно Митраша, – они нас не тронут, они сами еле-еле на ногах держатся. Смотри, как бревна лосю шею натукали.
– Тише! – шепнула Настя, – они, кажется, собираются ложиться.
– Это лось, – сказал Митраша, – а медведь, смотри, опять собирается в путь.
И то была правда. Медведь что-то высмотрел недоброе, своими маленькими глазками остановился на шалаше и вдруг бросился в воду. Лось тоже вдруг ожил и бросился вслед за медведем. И лесные братья направились в ту сторону, где серой щеточкой между небом и водой стоял лес.
Долго не думая, Митраша с Настей закусили, не разводя огня, перетащили запасы продовольствия на плот, подправили приготовленное вчера спанье на плоту, шалашик, заготовили запас дров для нудьи, устроились сами хорошо и, развязав причало, вверили свой плот и свою судьбу общему движению по реке круглого желтого леса.
Глава двадцать третья
Бывало со всеми, кто ночевал на плоту у своего костра и не проспал то первое мгновенье, когда первый солнечный луч встречался с нашим огнем: казалось, будто солнце с удивлением глядит на этот маленький, но такой тоже и упрямый на своем месте огонек.
«Откуда ты взялся такой?» – спрашивает удивленное солнце.
А он горит себе и горит, не обращая никакого внимания на удивленное солнце.
Сказать так, что это похоже на то, как если бы великий и славный отец встретился со своим малюткой сыном, – нет! Что-то есть человечески независимое даже и от самого солнца в этих наших красных угольках на рассвете.
Огонек был на желтой реке – это горела северная нудья на плоту. Нудья же – это сухое толстое дерево горит посередине себя, а маленький человек Митраша дремлет и, просыпаясь по необходимости, сдвигает концы прогоревшей середины.
Северная нудья – это всеобщий очаг промыслового человека ночующего на сендухе, или, по-нашему, просто на воле: на лесных полянах, на берегах реки тоже всегда на плотах; нижние деревья, составляющие самый плот, погруженные в воду, от нудьи не загораются.
По эту сторону нудьи, ближе к рулю, сидит сейчас Митраша, а по другую сторону спит Настя под еловым лапником. Горячее дыхание девочки пробивается сквозь еловые ветки и так успевает охладиться, что кристаллы белым снегом остаются на ветках елки и, накопляясь, так плотно складываются, что кажется, спящая девочка покрыта белым платком.
Но это кажется только, что спящей холодно, под толстым слоем лапника на сене у нудьи очень тепло. И Митраше, не спавшему ночь, конечно, очень бы хотелось поскорее попасть на это сено.
У кормщика на плоту не одно только дело, чтобы время от времени сдвигать концы перегорающей нудьи. Его главное дело держать плот на стрежне, где вода самая быстрая и где у желтых хлыстов меньше спора, чем в других местах реки: на быстрой воде им хорошо.
Только очень издали кажется, что на желтой реке все так спокойно. Стать же поближе и смотреть на все с берега, то на реке видишь то же самое, что и бывает в ледоход, когда каждая льдина дерется с другой, чтобы успеть не растаясь и цельной льдиной, может быть, даже и приплыть в океан.
Но то льдины, и это нам очень понятно – зачем они так спешат, за что стоят и за что борются между собой: за то, чтобы скорей всех прийти в море. Но за что спорят? бревна, неужели только за то, чтобы первым бревном приплыть к месту назначения, на лесопильный станок, и обратиться в безличные доски и тес определенного размера?
Так нам, людям, живым существам, представляется, будто и бревна тоже, как люди, плывут невольные и вольные, борются между собой за лучшее, стремятся в законе идти и без закона, по-своему.
Невозможно часами и днями сидеть человеку и особенно живому мальчику Митраше, чтобы в этом движении круглого леса, этих желтых хлыстов не узнать тоже и наше человеческое движение.
Казалось так ясно, что одна масса бревен вместе с плотом на стрежне плывет стройно и в законе, а дальше до самых берегов между хлыстами идет борьба. И все кончается тем, что законные в движении бревна выпирают на берег незаконных и так сильно выпирают, что им остается только лежать, сохнуть и дожидаться, когда наконец придут женщины с баграми и будут их снова скатывать в воду.
