Аркадий Аверченко - Том 2. Круги по воде
Она смотрела в окно, мечтательно улыбаясь и постукивая носком туфельки о ковер. Потом, после некоторого колебания, сказала:
— Вам это может показаться странным, но Володю я полюбила за одно стихотворение. Такое стихотворение мог написать только талантливый, безумно любящий человек. И когда он прочел его мне и посвятил — я дала ему первый поцелуй.
Я всплеснул руками.
— Володька написал xoрошие стихи?! Полноте! Он способен рифмовать «село» и «колесо», «медведь» и «плетень» — я очень хорошо его знаю. Наверное, бездарные глупейшие стишонки написал он вам?
— Ошибаетесь, — нахмурилась она. — Стихи бесподобные. Так мог написать только большой поэт. Правда, такие стихи могла подсказать исключительно любовь ко мне — больше он стихов не писал.
— А как они… начинаются? Не помните?
Она обратила глаза кверху и тихо начала:
В ночь разлуки с тобою приснился мне сон.
Страшен был, непонятен был он…
Для него нет в уме объясненья —
Мне пригрезились волны забвенья
Мутной Леты, и он — этот дряхлый Харон
Вел ладью свою против теченья…
Я в ладье той сидел
И печально глядел…
Я вскочил с кресла и с громким криком схватил прекрасную вдову за руку.
— Слушайте! — вскричал я. — Да ведь это мое стихотворение!! Я его тогда же, помню, написал и показывал Фролову. Фролов пришел от него в неистовый восторг, просил даже переписать его…
Красавица побледнела, как бумага. Грудь ее вздымалась, подобно морской волне.
— Возможно ли это?
— Клянусь вам — это мои стихи.
Руки ее бессильно упали на колени.
— Что же… теперь делать?
Я заглянул ей в лицо и сказал:
— Первый ваш поцелуй принадлежал вору; отдайте второй — собственнику!
— Но ведь я целый год любила его за это стихотворение!
— В таком случае, — озабоченно сказал я, обнимая ее талию, — нам нужно как можно скорее наверстать этот украденный год!!
И эта честная женщина пожалела обворованного простака, и тихо улыбнулась ему, и поспешила согласиться с ним…
Я и мой дядя
Один знакомый спросил меня:
— Скажите, Двуутробников, у вас есть здесь в Петербурге какие-нибудь родственники?
— Нет, — сказал я. — Никаких.
— Может быть, однофамильцы?
— Нет. Моя фамилия очень редкая. Пожалуй, единственная.
— А я вчера, проходя по Николаевской улице, видел на парадных дверях карточку: «Илья Капитонович Двуутробников».
— Капитонович?.. Гм… И мой отец тоже был «Капитонович».
— У вас был дядя?
— Был… давно-давно. Да куда-то потом исчез.
— Так поздравляю вас! Это, наверно, и есть ваш дядя. А дядя, живущий на хорошей улице и имеющий на дверях медную карточку — это чудесный материал для будущего наследства!
Глаза мои заблистали.
— Я хочу к дяде! — вскричал я.
— …Да и не только наследство… богатые дяди любят даже при жизни делать племянникам кое-какие подарочки.
— Я хочу к дяде! — закричал я, обуреваемый новым, неизведанным мною, чувством. — Я сегодня же хочу видеть милого дядю.
— Не забудьте же, — сказал знакомый, прощаясь со мной, — что это я сообщил вам о дяде. Если возьмете у него малую толику — поделитесь со мной.
— К дя-яде!! — ревел я, приплясывая.
* * *Я написал такое письмо:
«Милый дядюшка! Это пишет вам ваш дорогой племянник Марк Двуутробников, живший доселе в одиночестве без родственного участия, попечения и ласки. О, как тяжело, незабвенный дядюшка… Зайду к вам сегодня вечерком. В чаянии быть вам полезным
Ваш Марк».
Вечером я звонил к дядюшке.
Дверь открыл мне какой-то старик в рваном пестром халате, подпоясанный веревкой с громадным толстым узлом на животе.
— Кого вам? — подозрительно спросил он.
— А что, братец… — спросил я, — дядюшка мой Илья Капитоныч принимает?
Старик, шлепая стоптанными калошами, отошел в угол пустой комнаты, опустился на подоконник и сморщил лицо.
— Принимает?! Где мне принимать. Я и лекарство-то перестал принимать, потому что в доме ни шиша нет, а мошенники-аптекаря в долг не отпускают.
— Это, значит, вы и есть мой дядя? — строго спросил я.
— Я! А то кто же. Спасибо, что вспомнил племянничек. Авось хоть он поддержит чем-нибудь бедного больного, разоренного дядьку. Знаешь, братец, не приди ты — я уже не знаю, чтобы мне и делать, форменный ты, брат, якорь спасения.
Идя к дядюшке, я втайне считал его якорем спасения. Теперь два якоря спасения стояли друг против друга и смущенно переглядывались…
Якорь спасения, который помоложе, вздохнул и подумал:
— Не влопался ли я в скверную историю? Не сядет ли этот оборванный дядюшка мне на шею? Не придется ли мне его содержать? Не проиграл ли я на этом деле?
А старший якорь спасения переминался с ноги на ногу, тер переносье, с надеждой заглядывал мне в глаза.
— Какой же ты молоденький!.. Какой раскрасавчик? Как пышно одет? Небось тысяч шесть в год зарабатываешь?..
Старая развалина имела хороший нюх: я действительно зарабатывал в год шесть тысяч.
— Дядюшка! — воскликнул я, утирая кулаком слезу. — Дядюшка! Знаете ли вы, что это платье — единственное, что у меня есть. Вы живете по сравнению со мной богачом!.. А я… даже собственного угла не имею… Живешь просто из милости у приятелей: сегодня у одного, завтра у другого.
Заложив руки назад, я поспешно перевернул бриллиантовое кольцо камнем внутрь и потом, помахивая сжатым кулаком, энергично продолжал:
— Дядюшка! Знаете ли вы, что мне по три дня не приходилось есть горячей пищи?! Чай, колбаса, французская булка — таково было мое неприхотливое меню.
Глаза дяди засверкали:
— Как?! У тебя есть чай, колбаса и булки и ты… жалуешься?! О милый… Если бы ты угостил меня подобным обедом — я, кажется, насытился бы на месяц. О, Боже! Свежая вареная колбаса… чуть-чуть с чесночком. Французская булка похрустывает на зубах… Чай ароматно и приветливо испускает теплый пар… Ложечка тихо позвякивает в стакане, размешивая сахар.
Я чувствовал, что гибну, что кто-то схватил меня за горло и хочет ограбить.
— Дядюшка! — отчаянно воскликнул я. — У меня даже нет ложечки! Я размешиваю чай ручкой зубной щетки!
— О?! — недоверчиво прищурился дядя. — У тебя есть даже зубная щетка? Решительно ты прожигаешь жизнь! Зубная щетка… Когда ты, милый, придешь ко мне еще раз, захвати ее с собою… Давно не видел я зубной щетки… Хоть перед смертью поглядеть…
Я с отвращением посмотрел на этого мизерного человечка и угрюмо спросил:
— Значит, вам тоже неважно живется?
— Мне? Если ты, милый, не позаботишься обо мне — я скоро умру от голодухи и лишений… Раньше у меня была одна знакомая кухарка с верхней площадки, которая снабжала меня объедками и огрызками с барского стола за то, что я читал ей Евангелие. Но теперь Евангелие дочитано — и я лишился кухаркиной поддержки.
— Чем же вы питаетесь? — спросил я, нервно прохаживаясь по пустой неприветливой комнате.
Шаркая калошами, он подошел ко мне ближе и шепнул:
— Животными.
— Какими?
— Преимущественно крысами. У нас тут много развелось этих грызунов. Я ставлю ловушку и потом жарю пойманных крыс. Они по вкусу чуть-чуть напоминают молодую баранину и только немного отдают свечным салом. Если ты, дорогой мой, заглянешь ко мне еще раз, я угощу тебя горяченьким…
— Спасибо, дядюшка, — с горечью возразил я. — Но едва ли мне придется еще раз воспользоваться вашим гостеприимством.
— А что? — с беспокойством спросил дядя.
— Дело в том, что это платье, в сущности, не мое, дядюшка. Я давеча прихвастнул. Это платье взято на прокат у приятеля… Я вернусь к нему сейчас, возвращу платье — и положение мое делается в прямом смысле безвыходное.
У нищего старика, в сущности, была добрая душа… На лице его выразилось живейшее сочувствие.
— Эге! Дела твои действительно плохи… Нельзя ли этому помочь? Я вчера утащил, признаться, у швейцара коверчик, который был разостлан на площадке… Нельзя ли тебе соорудить из него своими средствами теплый костюмчик. Только уж ты тогда, являясь ко мне, молнией проносись мимо швейцара. А то — узнает свое добро — беды не оберешься. Хе-хе!..
Я сделал кислое лицо.
— Тоже… придумали! Кто же шьет из цветных ковров платье?! Да и кто шить-то будет?
— Ничего, брат. Можно, как-нибудь… Иглы, правда, у меня нет, но зато есть припрятанная про запас парочка-другая рыбьих костей. А то, хочешь, я тебе свой пальмерстончик уступлю. Ходи в пальмерстончике.
Я оглядел отвратительные лохмотья, облекавшие его тощее тело, и решительно сказал:
— Нет! Не надо. Я не хочу лишать вас последнего. Не судьба нам, значит, встречаться. Прощайте, бедный, дорогой дядюшка.
