Петр Краснов - Ненависть
Въ Россiи голодъ… Посмотрите на эту красавицу пѣвунью, — такiя ли бываютъ голодныя?.. Какъ она одѣта, какъ весела, какое довольство во всемъ ея лицѣ!.. Вотъ подлинная совѣтская гражданка!.. По ней судите о союзѣ, а не по оборваннымъ протестантамъ, которые сами изъ чисто Русскаго упрямства ничего не хотятъ дѣлать и нарочно морятъ себя голодомъ…
Сперва — Уля, потомъ — Ульяша — теперь Ульяна Ивановна — она была необходимою принадлежностью всякаго коммунистическаго комиссарскаго смотра.
Володя принялъ отъ Ульяны Ивановны деревянное рѣзное блюдо, накрытое расшитымъ полотенцемъ съ караваемъ рыхлаго полу-бѣлаго хлѣба.
«Голодъ», — невольно подумалъ онъ. — «Голодъ… все на свѣтѣ относительно. Всегда кто-нибудь, гдѣ-нибудь голодаетъ… У насъ теперь это меньше, чѣмъ гдѣ бы то ни было»…
Онъ вошелъ въ столовую. Въ хрустальной вазѣ на столѣ чернѣла, сверкая, икра. Зеленоватая стеклянная четверть была окружена странно знакомыми чеканными серебряными чарочками, напомнившими Володѣ что-то давно забытое, что то изъ ранней юности, но что именно онъ не старался вспомнить. Чекисты и красные командиры съ веселымъ шумомъ обступали столъ. Двери въ сосѣднюю горницу были открыты на обѣ половины и за ними стоялъ хоръ парней и дѣвушекъ — рабочихъ кол-хоза. Ульяна Ивановна стояла впереди хора.
Какъ водится пропѣли два куплета «Интернацiонала» Мисинъ негромко и несмѣло крикнулъ «ура»!.. Володя поморщился — очень ему это показалось буржуазнымъ. Онъ сѣлъ за серединою длиннаго стола, кругомъ разсѣлись его сотрудники. Ульяна Ивановна съ призывной улыбкой стояла противъ Володи. На ея лицѣ было написано: — «что прикажете?..».
— Мнѣ говорили, гражданка, что вы создали при кол-хозѣ прекрасный хоръ, — говорилъ Володя, прожевывая бутербродъ съ икрой. — Разумныя развлеченiя необходимы при работѣ… Вашъ хоръ лучшее доказательство, что въ кол-хозѣ не переобременены работой. Совѣтская власть не преслѣдуетъ казаковъ и мы охотно послушаемъ старыя казачьи пѣсни.
— Товарищъ комиссаръ, — нагибался къ Володѣ Растеряевъ съ высокою бутылью четверти, — еще стопочку дозвольте?.. Это наша колхозная.
Ульяна Ивановна торжественно поклонилась Володѣ, повернулась къ пѣсенникамъ и хоръ дружно грянулъ:
— При долинушкѣ калинушка растетъ,
На калинушкѣ соловьюшекъ сидитъ,
Горьку ягодку калинушку клюетъ,
Онъ малиною закусываитъ…
Веселый, заливистый присвистъ шелъ съ пѣсней. Подъ него Володя говорилъ предсѣдателю тройки:
— Человѣческая жизнь въ десяти случаяхъ изъ шестидесяти есть голая борьба за существованiе — это еще Гладстонъ сказалъ.
— Гладстонъ…, - пуча глаза на Володю, сказалъ предсѣдатель тройки и постѣснился спросить, кто это такой Гладстонъ?
— Приставали къ соловью соколы,
Взяли, взяли соловью съ собою,
Посадили соловья въ клѣточку,
Что во новую, рѣшетчатую,
За рѣшоточку серебряную…
— «Прогрессъ общественнаго богатства», — говоритъ Шторхъ, — продолжалъ поучать Володя, — «создаетъ тотъ полезный классъ общества, который исполняетъ самыя скучныя и отвратительныя работы, однимъ словомъ, взваливаетъ себѣ на плечи все, что есть въ жизни непрiятнаго и рабскаго и именно этимъ доставляетъ другимъ классамъ досугъ, веселое расположенiе и условное достоинство характера». Къ сожалѣнiю — это неизбѣжно.
— Вотъ ума-то, — восхищенно прошепталъ сидѣвшiй противъ Володи Драчъ.
Съ другого конца стола до Володи доносился пьяный разговоръ:
— Знаешь чего?..
— Ну, чего?..
— А энто онъ правильно… Правильно, говорю, поступаетъ… Потому народу страхъ вотъ какъ нужонъ. Безъ страху народъ что?.. Ничего…
— Черезъ чево?..
— Страхъ, говорю, народу нуженъ, чтобы начальства во какъ боялись!..
И невольно думалъ Володя, что въ нѣсколькихъ десяткахъ саженей отъ него, въ степи, подлѣ погоста, какiе то другiе казаки «ислолняютъ самыя скучныя, самыя низкiя, отвратительныя работы» — роютъ могилы разстрѣляннымъ по его волѣ казакамъ, ихъ одно-хуторянамъ. Володя зналъ, что тамъ неутѣшно, источнымъ голосомъ плачутъ матери и жены. Ему все это было глубоко безразлично. Онъ былъ — большевикъ!.. Онъ считалъ, что Драчъ называлъ ихъ совершенно правильно — «гадами». Они и были для него — партiйца — гады… Онъ смотрѣлъ на нихъ, какъ на змѣй — гадюкъ, которыя, если ихъ не уничтожать, могутъ ужалить. Ихъ всѣхъ надо перевести, истребить, если они останутся — мелко-буржуазная стихiя захлестнетъ нарождаюшiйся соцiализмъ.
— Заставляли соловья пѣсни пѣть: —
Ужъ ты пой, распѣвай, соловей,
Прiутѣшь призабавь молодца…
— Это они хорош-шо, — дыша водкой на Володю, говорилъ предсѣдатель тройки — хор-рош-шо поютъ… Прилетѣли соколы и забрали соловья… Пой, дескать, угождай намъ… Колхозная клѣточка серебряная…
— Вы нашей Ульяны Ивановны допрежъ ни раза не видали, — спрашивалъ пьяный отъ страха и водки Мисинъ.
Четверть, колыхаясь, плавала кругомъ стола и наполняла чеканныя стопочки Шуриной работы. Гости замѣтно хмѣлѣли.
Володя задумчиво опустилъ голову. Онъ былъ тоже пьянъ, но не отъ вина, а отъ всего этого угарнаго дня, отъ пролитой крови, отъ мертвыхъ тѣлъ, валявшихся на площади, оть шумныхъ пѣсень, нелѣпо звучавшихъ въ низкихъ комнатахъ Вехоткинской хаты, отъ разнузданно-развратныхъ плясокъ красивой, разрумянившейся отъ водки статной Ульяны Ивановны.
Володя думалъ: — «при Царяхъ… Развѣ было возможно что-нибудь подобное при Царяхъ?.. Какая власть у меня… Развѣ, что Иванъ Грозный такую власть имѣлъ?.. Да — Царь Иродъ… И тѣло и душа всѣхъ этихъ людей мнѣ принадлежатъ… А какая подлость людская. Кажется, подлость никогда не доходила до такихъ послѣднихъ предѣловъ, какъ при насъ, большевикахъ?.. Все, что хочу — исполнятъ… Рабы!.. Можетъ быть, — Малининъ и былъ правъ. Мы слишкомъ далеко шагнули не только въ орабочиванiи людей, но и въ ихъ оподленiи»…
— А хорошо, — икая, сказалъ Драчъ. — Пѣть да плясать — на это казаковъ взять!.. Дикiя пѣсни…
Растеряевъ зажегъ керосиновыя лампы. Стало еше душнѣе, диче и срамнѣе въ желтомъ свѣтѣ многихъ лампъ. Пѣли не стройно, больше орали, жестами дополняя то, что пѣли.
— Въ щечки, въ губки и въ глаза,
Перечить было нельзя,
Много разъ онъ цѣловалъ,
И валялъ — игра-алъ съ ней.
Визгнула гармоника, заиграла плясовую. Развеселый пятнадцатилѣтнiй парнишка кол-хозный «бригадиръ» выступилъ впередъ, пристукнулъ каблуками, сдѣлалъ вывертъ и остановился, ворочая пьяными глазами и подмигивая Ульянѣ Ивановнѣ. Та выскочила, стуча новыми козловыми сапожками съ желѣзными подковками… Пошелъ разудалый казачекъ.
Хоръ нескладно пѣлъ въ такть танца:
— Безъ тебѣ-ли другъ, постеля холодна,
Одѣялице заиндѣвѣло,
Подушечки потонули во слезахъ…
Казачишка ходилъ на рукахъ, съ грохотомъ сапогъ переворачивался черезъ голову, лежа на полу неприлично ерзгалъ сапогами по доскамъ, сопѣлъ и кряхтѣлъ, а вокругъ него страстной дьяволицей носилась Ульяна Ивановна, срамно задирала юбки и поворачивалась задомъ къ гостямъ.
— Эт-то-же, товарищи, — заикаясь отъ восторга, говорилъ Драчъ, — пр-рям-мо Аф-финскiя ночи какiя-то!.. Ахъ елки-палки!.. Эт-то же Г-гет-тера!.. Вотъ стерва!.. Едрёна вошь!..
«Всегда, всегда такъ было», — думалъ Володя. — «Саломея плясала передъ царемъ Иродомъ и потребовала голову Iоанна Крестителя… Читалъ я нѣкогда эту исторiю… Не очень въ нее вѣрилъ… Думалъ вздоръ… Не можетъ того быть… Или въ очень древнiя, дикiя времена… Нѣтъ, вотъ и теперь есть такой государственный строй, при которомъ все это становится возможнымъ… Совѣтскiй коммунистическiй строй… Малининъ былъ правъ… Далеко зашли, далеко пустили хама… Искривили линiю и какъ это исправить, когда мы во власти такихъ людей, какъ Драчъ… Гадко все это… Мерзко и гадко…».
Онъ всталъ и тяжело ударилъ кулакомъ по столу.
— Ну!.. Довольно! — крикнулъ онъ, и сердце его забилось радостно и горделиво: — такое мгновенно наступило подобострастное молчанiе, такая стала тишина въ хатѣ и такъ дружно всѣ встали отъ его окрика. — Пѣсенники по домамъ!.. Завъ колхозомъ поблагодарите ихъ отъ имени пролетарiата за усердiе и старанiе. А ты, красавица, какъ тебя звать, Саломея Ивановна, останься здѣсь… Зав кол-хозомъ обезпокойся насчетъ ночлега комиссiи… Понялъ?..
