Александр Куприн - Том 3. Произведения 1901-1905
— Простите, maman не совсем здорова, — заговорила она, подавая Чудинову руку без замедления и просто, как здороваются с людьми, позванными по делу. — Я не знаю, право, как быть… Папе теперь немного лучше, он уснул, и доктор Штроок не велел его будить, но maman, если вы позволите, имеет еще к вам просьбу… осмотреть моего больного брата… Может быть, пока папа проснется, вы употребите на это время…
Чудинов угловато и сдержанно поклонился.
— Тогда пройдемте… — Привычным движением носком ботинки она откинула длинное завернувшееся наперед платье и, подобрав его, пошла впереди, легко посту кивая каблуками.
У Чудинова мелькнула мысль, зачем она нужна, когда здесь домашний врач, но сейчас же он понял, что это просто та любезность, по которой его не желали заставлять ждать и выдумали еще больного…
Незаметными, сделанными под обои боковыми дверями они вышли из зала и по трем ступенькам спустились в теплый коридор, далеко лоснившийся своим дубовым паркетом.
Потолок здесь был ниже, и Чудинов вместе с каким-то закулисным запахом краски и старой мебели, идя рядом с молодой девушкой, ощущал острый дразнящий аромат сильных духов, и беспокойное чувство, которое они сообщали, усиливалось шелестом юбок. Чтобы объяснить некоторую дальность пути и подготовить доктора, она говорила:
— Я должна сказать вам — брат мой всегда болен, то есть он болен от рождения… он страдает слабоумием… любезностью, ясно поглядывая в глаза доктору, и так просто и спокойно, как сообщают о насморке, лихорадке.
Чудинов с учтивой готовностью в глазах покачивал при каждом ее взгляде головой, точно ему очень приятно было слышать, что брат его шуршащей шелком, пропитанной духами собеседницы страдает идиотизмом.
— Раньше он был очень спокойным, — говорила она, — теперь же несколько месяцев страшно волнуется. Maman очень встревожена. Если так продолжится, его придется отправить в лечебницу. Недавно укусил за руку сиделку… Вот здесь, направо…
Свернули еще в боковой полутемный коридор. В конце его желтым пятном светила лампочка. Здесь уже тянуло холодом, пахло крысами и чем-то подпольным. Откуда-то из глубины коридора неслись странные рыкающие звуки и чей-то визгливый женский голос не то бранил, не то убеждал кого-то.
— Он страшно беспокоится, — оправдываясь за помещение, говорила барышня, передергивая от сырости плечами. — Иногда ужасно кричит…
Рыканье вперемежку с каким-то поросячьим визгом послышалось близко.
— Видите, чем-то недоволен, — сказала она, остановившись у двери, и постучала в светлый квадрат стекла, завешенного белым.
В двери высунулась женская голова в батистовой наколке.
— К вам можно? я с доктором…
Голова исчезла, и через несколько минут дверь распахнулась, и открывшая ее сиделка посторонилась, давая дорогу…
Вошедших охватил спертый кислый воздух, и самолюбие Чудинова неприятно тронула мысль: «Как мало эта девушка интересуется им, как человеком, как мужчиной, если без особой нужды сама пришла сюда».
У стола, привинченного к полу железными кошками, в кожаном истрепанном кресле сидела огромная голова, подвязанная салфеткой. Рыканье замолкло, и в вошедших впились два белесых глаза, казавшиеся страшными отсутствием ресниц и бровей. Широкий, прямо разрезанный мокрый рот раздвинулся, обнаруживая желтые, клыковатые, лезшие вперед зубы, голый подбородок блестел слюной. На полу валялись игрушки, сделанные тяжело и прочно.
Рядом с креслом идиота стоял служитель, крепкий парень с осоловевшим, глупо-смущенным лицом. И на нем, и на сиделке, и на всей грязной, поцарапанной, упрощенной обстановке лежал отпечаток какой-то обособленной бесправной, не своей жизни. Казалось, эти нездоровые лица прислуги заражены были безумием и отверженностью, живущими в этой комнате…
— Ну здравствуй, Дима, — утрированно весело заговорила сестра, первой направляясь к брату. — Что ты, ужинаешь?..
— Он немного понимает, — тоном демонстранта сказала она, оборачиваясь к Чудинову, и вслед за этим рыканье наполнило комнату.
Идиот тянулся к сестре, вскрикивая в промежутках между хрюканьем:
— Дай, дай… бба бба… д-а-д-а-й…
— Что он хочет? — тревожно спросила девушка, обращаясь к сиделке.
— Вот как видите… — ответила сиделка, — целый день сладу нет. Сегодня с утра связанный сидит…
— А вы давали то, что я вам оставил?.. — озабоченно спросил домашний врач.
— Да как ему дашь? видите…
— Гры-гры, дай, дай, ба, ба, — кричал идиот. Он схватил со стола суповую эмалированную чашку и бил ею по столу.
— Григорий, возьмите же чашку… да что вы смотрите!..
— Дай, дай — гры, гры.
Дикий гик наполнял комнату, мешал говорить.
— Ну зачем же сердиться, не надо кричать, — говорил молодой врач, подходя к больному, но голос его раздавался слабо, заглушаемый, как на улице.
Идиот, обходя врача, тянулся к сестре и бил под столом ногами. Врач пожал плечами и вопросительно посмотрел на Чудинова.
— Я думаю, пока он не успокоится, без горячечной рубашки не обойтись… ведь он весь избился.
Чудинов подумал что-то свое и, не отвечая коллеге, попросил выйти сестру идиота и сиделку.
На минуту идиот умолк, большая голова, как у заводной куклы, поворачивалась, ища чего-то глазами… Потом раздался сорвавшийся пронзительный визг. Идиот уперся в стол ногами, и тяжелое кресло опрокинулось вместе с ним набок.
— Давай еще полотенец! — кричал служителю молодой врач, барахтаясь на полу с пытавшимся подняться идиотом.
— Нет, он положительно становится опасным, — говорил запыхавшийся доктор, оправляя сломанные манжеты, когда идиота связали и вкатили в смежную комнату.
Оттуда слышался придушенный, задыхающийся стон.
— И силища какая!..
— Сколько ему лет? — спросил Чудинов.
— Кажется, двадцать… Вы полагаете, что это…
— Убежден даже… женскую прислугу, во всяком случае, надо убрать.
Чудинов не договорил, как в коридоре послышались встревоженные голоса, дверь распахнулась, и в ней вырос перепуганный бледный лакей в странно не идущем к этой обстановке коричневом фраке с золотыми пуговицами.
— Пожалуйте к барину. Очень худо… — проговорил он, переводя дыхание.
С той озабоченной бесцеремонностью, с которой врачи держатся в квартире умирающего, они шли через комнаты, где суетились люди и слышался испуганный шепот…
Чудинов, торопясь в той мере, сколько этого требовало приличие, шел за своим коллегой и по временам думал, что все это глупо, не нужно и напрасно он поехал на этот консилиум.
В комнате, предшествовавшей помещению больного, Чудинов по свежему сквозняку, женскому истерическому плачу и по тому, как лакеи с глупыми, подделанными под испуг лицами свободно входили в дверь, откуда несло лекарствами, понял, что все кончено. Батюшка с растерянным лицом снимал епитрахиль. Что-то выносили и просили посторониться.
К домашнему врачу подошел молодой гвардейский офицер. Он закрыл глаза, кивнул головой и проговорил: «В месте светлом, в месте злачном»… Второй удар во сне, и его даже не успели приобщить».
— Бедная Зина, она так любила отца…
Молодое лицо офицера светилось сдержанным печальным оживлением и, казалось, говорило: «Да, вот бывает же так, что умирают люди».
В разговоре офицер два раза взглянул на Чудинова, покраснел и нерешительно качнул корпусом. Потом ниже наклонил голову и, точно от удара плетью, быстро повернулся и отошел.
Чудинов, видевший много раз этого человека в своем кабинете голышом, смутился тяжелым неловким смущением пожилого солидного человека.
Пощупав без нужды в кармане стетоскоп, он беспомощно посмотрел на молодого врача.
— Выведите меня, ради бога, из этого лабиринта, — сказал он упавшим голосом.
— Сейчас, сейчас, — шепотом ответил тот, ища кого-то глазами.
В комнату вошла толстая заплаканная дама. Всхлипывая, нюхая спирт, она в то же время отдавала приказания шедшим за нею лакеям.
По тому, как домашний врач, быстро подойдя к ней, зашептал что-то, наклоняясь, и дама торопливо опустила руку в карман, Чудинов понял, что его задерживают, желая уплатить за приезд.
И, как в первое время своей практики при получении гонорара, он вдруг почувствовал мучительный горячий стыд. Сморщившись, втянув голову в плечи, он отвернулся и, стиснув зубы, облитый теплом внезапной ярости, подумал: «Проклятая… отвратительная профессия, подлая, гадкая. Всем людям за их труд платят открыто, как следует, а здесь суют в руку крадучись, непременно бумажку, и конфузятся чего-то. — Да и за что́ мне здесь платить?»
Решивши не стесняться, он круто повернул и, глядя под ноги, пошел к выходу.
В той суматохе, которая бывает в домах, где только что умер человек, на Чудинова никто не обращал внимания, и он шел, большой, высокий и мрачный, с таким видом, точно решил прибить всякого, кто станет на его дороге.
