Якуб Колас - На росстанях
Сев на этого своего конька, Иван Прокофьевич разливается бесконечным потоком слов. Возражать ему - все равно что в стену горохом стрелять; никаких аргументов он знать не хочет и не слушает, малейшая попытка вступить с ним в спор - это только подливание масла в огонь. Лобанович терпеливо выслушивает лесничего, хотя за стекой дурачатся, шалят дети так, что школа ходуном ходит.
Замкнув круг своих аргументов и излив злость на евреев, в чьих руках вся пресса, Иван Прокофьевич снова набрасывается на полицмейстера, никак его забыть не может:
- И эта облезлая жаба говорит мне вчера: "А вы там, Иван Прокофьевич, агитацию ведете среди крестьян!" Это я веду агитацию? Ну, слыхали вы?
- Ну, это он, наверно, только шутил, - заступается за полицмейстера учитель.
- Да хотя бы и шутил! Как он осмеливается сказать мне это публично? Думал дать в зубы, да скандала не хотел поднимать. А стоило бы.
Лесничий немного успокаивается. Видимо, ему стало теперь легче, он высказал то, что сильнее всего грызло его.
- Ну, извините, - наконец говорит он, - у вас там эти сорванцы шеи себе ломают, а я вас задерживаю.
Лесничий подает руку и уходит, а учитель еще долго посмеивается, вспоминая, что полицмейстер обвинял лесничего в агитации среди крестьян.
"В случае чего лесничий закинет за меня словечко", - говорит сам себе Лобанович.
И не один Иван Прокофьевич выбит теперь из колеи, дыхание революции и ее грозный размах чувствуются всеми. Каждый новый день приносит вести, что революция растет и вширь и вглубь. И самое главное - бунты в войсках и крестьянское движение.
Дьячок Ботяновский ходит да прислушивается, но сам говорит мало. Он только трясет головой и вздыхает:
- Охо-хо! До чего дожили!
Иногда, встретив кого-нибудь из обедневших хозяев, усмехается и спрашивает:
- Может, вам уже и поп с дьячком не нужны?
Отец Николай человек дипломатичный. Он осторожненько и в завтрашний день заглядывает, а если встретит человека, чье сочувствие на стороне революции, тихонько пошепчется с ним:
- Хотят отобрать землю у духовных? Пускай берут! Пусть мне назначат жалованье. Зачем мне земля? Одни только заботы и неприятности с нею, а пользы нет. А мужику земля нужна. Зачем же этот лишний предлог для неприязни? Вот, посмотрите, - отец Николай показывает руки, - сам работаю, мозоли натер на этой земле... Пусть берут ее! Имеют право!
Хитрый человек отец Николай, угождает и богу и мамоне.
- Наибольший отклик на революционные события можно услышать в волости. Захар Лемеш революции не сочувствует, он возмущен ею. У него в голове не вмещается: как это можно пойти против начальства? И где это видано, чтобы люди могли жить без начальства?
- Хорошо! Ну вот, скажем, перестали слушать в волости старшину, подати не платят, недоимки не несут и новобранцев не дают. Так что бы тогда было? Рунда!
Посмотреть на дело более глубоко старшина никак не может. Он только чувствует, что добра от революции ему не будет. Вот писарь - тот, шельма, разбирается. И поговорить с ним приятно, ведь слова писаря по душе Захару Лемешу.
- Ну, как ты смотришь, писарь: скинут нас, брат, с тобой? - начинает старшина. Правда, он не верит, что их скинут, но ему хочется, чтобы писарь высказал свой взгляд на события.
Писарь сдвигает густые брови, глаза его грозно сверкают, насквозь, кажется, пронзят каждого, кто осмелится тронуть его и старшину.
- Кто скинет нас? - спрашивает писарь.
- Ну, кто же? Забастовщики, демократы!
- А холодная для чего? А зачем казаки? Прислали же в Пинск сотню казаков. Так, брат, всыпят, что неделю своим стулом не сядут. Пусть только заворошится кто!
На лице старшины расплывается довольная улыбка.
- Казаки - народ ловкий, умеют досады дать, - соглашается он.
А писарь приходит в раж:
- Да я сам возьму нож и пойду резать этих демократов. Резать буду направо и налево! Дай только мне нож!..
Писарь стискивает зубы и сжимает кулаки, а старшина весь светится от радости.
- Герой наш писарь, ей-богу, герой!
Позиция сельского старосты Бабича не такая определенная, он вообще больше молчит и слушает. Но оставаться совсем в тени он считает неудобным, и когда ему приходится бывать в обществе особ официальных, он в некоторых местах беседы качает головой, иногда с серьезным выражением лица, а иногда с улыбкой, в зависимости от обстоятельств. Вообще же Бабич и по служебному и по социальному своему положению как бы некая промежуточная планета, которая ощущает на себе влияние соседних планет.
В "сборной" разговоры немного иные.
Заядлыми политиками проявляют себя дед Пилип и возчик Авмень. Опять-таки и здесь первая роль принадлежит Авменю. Всякий раз, особенно возвратясь из Пинска, он поражает своих слушателей какой-нибудь неожиданной новостью.
- Ну, скоро будет конец брюхачам!
Под "брюхачами" Авмень понимает всех панов и чиновников. Объяснять это не нужно, все знают, кто такие брюхачи.
Дед Пилип вперяет в Авменя свои острые, колючие глаза. И глаза его, и нос, непомерно длинный и красный, изрытый мелкими дырочками, как ствол очищенной от коры березы-чечетки, и вся фигура деда Пилипа - воплощение жадного интереса, внимания. Он весь как бы превращается в вопросительный знак.
- Ну? - удивляется он.
- Кончается их панованье. Губернаторы и те хвосты поджали. Свобода, брат, пошла! Каюк министрам!
- И министров не будет?
- Все будет отменено!
- Кому же тогда подати платить будем?
- И податей не будет. Сами будут люди на себя работать.
- А как же начальство? - спрашивают Авменя.
- Начальство остается без подначальных, никто его слушать теперь не хочет.
- Неужто начальства не будет?
- Будет, но другое. Прежнее начальство назначалось, а новое выбираться будет.
- И земского будут выбирать?
- Если нужно будет, выберут. Но их не любят что-то. Захочет ли кто земским быть?
- Почему не захочет! - говорит дед Пилип. - В начальники, верно, каждый попрется. Xa! - взмахивает он руками. - Вот, ядри твою утку, какие времена приходят!
Если во время таких рассуждений проходит поблизости писарь либо старшина, разговор обрывается - ведь начальство таких разговоров не любит.
XXVIII
Приходит в школу Аксен Каль. В руках у него бумажный свиток, обернутый газетой. И вид у Аксена радостный, светлый. Такой вид бывает у того, кто долго чего-то ищет, несмотря ни на какие преграды и на полную, казалось бы, безнадежность этих поисков, и наконец находит.
Аксен развертывает свиток и показывает учителю план. На плане сняты крестьянские земли и смежные владения пана Скирмунта.
- Это такая правда и справедливость на свете!..
Глаза Аксена загораются огнем ненависти.
- Вы видите, кому принадлежат заливы по плану и кто ими пользуется?
Злосчастные заливы, из-за которых Аксен Каль так много судился, ходил, добиваясь законного права на них, в плане значились на крестьянских землях.
- Привести его сюда, ткнуть носом в план, а потом утопить прохвоста в этих заливах!
- Ничего, Аксен, будет и на нашей улице праздник. Настает час расплаты за издевательства над народом. Дымом и огнем полетят в небо панские палаты. И уже начали лететь.
- Сжечь! Сжечь и сровнять с землей, чтобы и следа их не осталось!
Наконец Каль переходит к практическим вопросам - что и как делать теперь.
- А крестьяне знают про этот план? - спрашивает учитель.
- Завтра будут знать все.
- Собирайте тогда сход, решим на сходе. Выступать надо дружно и всем вместе.
Через два дня собрался сход.
Никогда еще школьные стены не видели такого многолюдного, бурного, тревожного схода. Все, что накопилось за долгие века унижений, обид, несправедливостей, теперь всплывало со дна крестьянской души и объединяло толпу в нечто целое, слитное, сплоченное единой волей, единым желанием.
Среди сотен белесых и темных голов, волосатых и лысых, видна и голова старосты Бабича. У этого тихого, ласкового человека, умеющего так хорошо слушать, теперь строгий, озабоченный вид. Видно, что-то тревожит его. Пристало ли ему приходить на этот сход, как особе официальной?.. Нехорошо занимать такую двойственную позицию, сидеть между двух стульев! Старшины здесь нет. О, старшина сюда не пойдет! И церковный староста Крещик также не пришел. Да и многих здесь нет. Но то все люди зажиточные, любящие потереться возле начальства, а здесь как раз противоначальнические действия могут иметь место.
Грозный вал крестьянских восстаний прокатился по необъятным просторам царской России, скованной острогами и цепями неволи. Пламя пожаров, багровые клубы дыма окрасили в кроваво-красный цвет холодное осеннее небо. Извечная крестьянская жажда земли и неумирающее стремление к свободе слились в один глухой, могучий порыв, неудержимый вихрь, сметающий все на своем пути. Бросают паны имения, как крысы подожженную мельницу, удирают в города, крича о спасении и рассказывая об ужасах, чинимых "мужиком-зверем".
