Мирза Ибрагимов - Слияние вод
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
Зноиное муганское солнце день ото дня грело все беспощаднее; жаждущая влаги земля покрылась змеистыми трещинами; в садах созревали ягоды и фрукты; с сенокосом уже управились, убрали ячмень и начинали выборочную жатву пшеницы.
В такое горячее время главная опора колхозников - МТС. Любуясь тучными нивами, люди с надеждой думали: "Шарафоглу не подведет, выручит!"
Обычно Шарафоглу не любил, когда его беспокоили дома служебными делами: он считал, что, если его помощники отвечают за свою работу, если их труд правильно организован, все вопросы можно разрешить в МТС и на поле.
В последние дни все изменилось: не было Шарафоглу в МТС - его находили в колхозе, не заставали в правлении - отправлялись искать в степи. А поздней ночью, усталого, поднимали настойчивыми телефонными звонками с постели. То звонил комбайнер: из-за поломки детали машина остановилась, присылай летучку. То председатель колхоза плакался, что у него горит пшеница: "Хоть один комбайн на денек!..."
Когда звонили из колхозов, особенно дальних, телефонистки, не дослушав, прямо соединяли с квартирой Шарафоглу.
И четкий, собранный Шарафоглу теперь нисколько не роптал: внимательно выслушивал каждого.
Аслан был этим недоволен.
- Разбалуешь, товарищ Шараф, людей. Сущее безобразие, из-за всякого пустяка к тебе бегут.
- Не беспокойся, - оправдывался Шарафоглу, - чужой груз на плечи не приму. Время такое! Представь, начинаю тревожиться, если телефон долго молчит. Думаю: беда какая-то стряслась, а от меня скрывают. А если ночью звонками не дают покоя, как-то на сердце веселее. Конечно, есть и такие, что зря лезут, но ведь нельзя же из-за них захлопнуть наглухо двери перед народом.
Шарафоглу не мог представить себе жизни без Муганских степей. От урожая зависело будущее Мугани, и Шараф был целиком поглощен заботами об уборке.
Он родился и вырос в семье учителя, больше пятидесяти лет преподававшего в народной школе. Еще в дореволюционные годы отец Шарафа, разъезжая по деревням, заботливо отбирал способных ребят и с согласия родителей отправлял их учиться в Баку и Ганджу.
Многие из питомцев старого учителя стали крупными деятелями Советского Азербайджана, навсегда связали свою судьбу с Коммунистической партией. Своему единственному сыну учитель внушил любовь к родному народу, к Советской власти, воспитал в нем терпение, упорство, трудолюбие.
Когда Шараф вступил в комсомол, он сказал отцу:
- Еду в деревню! Хочу продолжать твое дело.
Старик обрадовался.
- Хочешь быть учителем, сынок? Собираешься бороться с невежеством, отсталостью - вековечными врагами твоего народа?
- Нет, отец, ты меня не понял. Я хочу бороться с нищетой. Это зло пострашнее суеверий. Буду проводить глубоководные каналы, напою чистой водой изнывающие от жажды Муганские степи.
Старик благословил сына, и Шараф стал строителем новой Мугани.
Он прокладывал в степях каналы и дороги, возводил поселки, насаждал сады и леса и учился в заочном сельскохозяйственном институте. Отец навеки закрыл глаза, зная, что сын идет по верному пути. В это время Шараф стал коммунистом.
Женился Шарафоглу на молодой учительнице; жена его была красива, добра, ласкова. А через три года и дочка родилась - Геярчик-голубка, ясноглазая, звонкоголосая. Шарафоглу крепко любил жену и дочку, но страшное горе неожиданно обрушилось на него: заболела и умерла жена. Дочку пришлось отдать на попечение теще.
Когда Шарафоглу шутил и смеялся, никто не догадывался, как трудно ему давалось это веселье, как горька была одинокая судьба вдовца.
В дни жатвы Шараф с рассвета до первых звезд был среди людей, у комбайнов, у тракторов, на токах.
Сводки неизменно напоминали ему о колхозе "Новая жизнь", но Шарафоглу старался не думать о Рустаме. После непрерывных стычек и ссор он терпеливо ждал звонка друга.
А друг отмалчивался...
Своими силами решил Рустам убрать урожай, слово дал не обращаться к Шарафоглу с просьбами подбросить комбайны. "Не мужчина тот, кто вспоминает о друге только в час нужды",- думал Рустам и строго-настрого запретил бригадирам даже заикаться о дополнительной помощи МТС.
И все-таки однажды вечером, когда Рустам и бригадиры ломали головы, откуда перебросить на поля еще десяток жнецов, Салман не выдержал:
- Дядюшка, почему вы так непреклонны? Мы измучились, утопаем в собственном поту. Что вам стоит снять трубку и попросить Шарафоглу прислать два комбайна?
Рустам презрительно рассмеялся.
- Эх, плоский лоб! - сказал он, и все бригадиры дружно захохотали.Пойми ты, что государство нам дало больше машин, чем требуется. Умно использовать их не умеем - вот беда. Я делил с Шарафоглу фронтовой паек, мы были друзьями, а теперь, по-твоему, я должен бежать к нему: выручай!.. На это способны такие, как ты да Немой Гусейн, у меня, старика, совесть еще осталась. Я так скажу: в МТС-то потруднее работать, чем у нас в колхозе. Со всех сторон тянутся руки: дай-подай. Есть такие колхозы - вовремя не поможешь, от урожая и следа не останется. Не могу же я, коммунист, забывать об отстающих колхозах. Жить по правилу: лишь бы себе урвать, а на остальных наплевать,- это подлость. Это ин-ди-ви-дуализм! Это эго-изм! Понял?
Салман ничего не понял и подумал: "Расфуфыривается, как обедневший карабахский бек! А на делянках Гасана все зерно осыплется". Но со свойственным ему лицемерием сказал:
- Преклоняюсь перед твоим благородством, дядюшка. Такие тонкости не могли вместиться в моей скудоумной голове. Прямо бери карандаш и пиши с твоего голоса книгу о человеческой мудрости.
- У каждого пса своя лоханка. Есть в Баку Союз писателей, вот пусть там и сочиняют книги, а вы давайте-ка в поле, в ночную смену,- ответил Рустам.
Тем беседа и кончилась.
Но напрасно старик расхрабрился: жара стояла невиданная даже для Мугани, все поспевало сразу, а значит, и убирать надо было все сразу, а не поочередно, как привыкли. Рустам перебросил людей из хлопководческих звеньев, снял многих доярок с фермы, и все-таки внезапно в уборочной сводке колхоз сполз с третьего места на седьмое.
Увидев это, Шарафоглу, уже не раздумывая о самолюбии Рустама, схватил телефонную трубку.
Но отыскать председателя "Новой жизни" не удалось, Шарафоглу только сообщили, что Рустам ночевал в полевом стане.
"И сам не спит, и другим спать не дает. Узнаю друга, совсем запарился! - с досадой подумал Шарафоглу и распорядился немедленно перебросить два комбайна из "Зари" в "Новую жизнь" и предупредил комбайнеров, что машины должны работать бесперебойно круглые сутки.
Все же он испытывал беспокойство и, подписав срочные бумаги, решил поехать к Рустаму.
В это время в коридоре послышался знакомый женский голос. Шарафоглу выглянул из кабинета. Перед ним стояла Майя.
Она была в нарядной белой кофточке, статная, красивая, но глаза ее растерянно бегали, и Шарафу показалось, что Майя раскаивается, что пришла сюда.
Он приветливо поздоровался с ней, пригласил в кабинет, усадил в кресло.
- Как дела, дочка? - И, вспомнив слухи, что Майя разошлась с мужем, спросил: - Не собираешься покинуть нашу Мугань?
Майя решительно вскинула голову, голос ее прозвучал уверенно:
- Что вы! Напротив, день ото дня все сильнее привязываюсь к Мугани. Полюбила ее на всю жизнь. Так хочется сделать что-то большое, значительное...
- Что именно сделать? - осторожно спросил Шарафоглу, радуясь, что несчастья не сломили эту хрупкую с виду женщину.
- Трудно это выразить... - Майя подумала. - Вы ж лучше меня знаете, что каждое село, каждый колхоз имеет свои особенности, свои заботы, свое горе. Вот и хочется сделать хорошее людям: дать воду, провести электрический свет, построить благоустроенные дома, создать библиотеки, клубы, оркестры. Эх, разве можно связно передать мечты!
- А я все понял, - кивнул Шарафоглу.
Майя и при первой встрече понравилась ему, но сейчас, когда он увидел, что она охвачена жаждой творчества, созидания, Шараф снова с раздражением подумал о Рустаме, который не желал замечать эту женщину. Лучшее лекарство против горя - вдохновенный труд. Шарафоглу это знал по себе... Взволнованный словами Майи, он рассказал ей о своей юности, о жизни в муганских степях.
- Когда теперь вижу далеко-далеко на горизонте электрические огни, слышу, как журчат и плещутся воды в каналах, - я ощущаю такую радость, будто мне подарили все сокровища мира. Ведь во всем этом есть частица и моей души, моей работы, - сказал Шараф. - В такие минуты сердце бьется молодо, задорно, как четверть века назад, и веришь, что никогда не придет к тебе старость...
Майя, задумавшись, молчала.
- Скажи, доченька, - спросил минуту спустя Шарафоглу, - ты пришла по какому-нибудь делу?
Она ответила не сразу, посмотрела куда-то вдаль, вытерла платочком губы, передохнула.
- Знаете, товарищ Шараф, дело мое покажется вам странным. Но я знаю, что вы относитесь к Рустаму-киши дружески, с уважением. В "Новой жизни" великолепный урожай, но ведь его не успеют собрать. Потери! А Рустам-киши упрямится, не хочет обращаться к вам за помощью, это мне все говорят.
