Алексей Писемский - Тысяча душ
Тут уж князь побледнел.
- Полноте, мой милый! Что это? Как это можно? Любите, что ли, вы ее очень? Это, что ли?
- Не знаю; я в одно время и люблю ее и ненавижу, и больше ничего не знаю, - отвечал Калинович, как полоумный.
- Ни то, ни другое, - возразил князь, - ненавидеть вам ее не за что, да и беспокоиться особенно тоже нечего. В наше время женщины, слава богу, не умирают от любви.
- Нет, умирают! - воскликнул Калинович. - Вы не можете этого понимать. Ваши княжны действительно не умрут, но в других сословиях, слава богу, сохранилось еще это. Она уж раз хотела лишить себя жизни, потому только, что я не писал к ней.
Князь слушал Калиновича, скрестив руки.
- Потому только, скажите, пожалуйста! Это уж очень чувствительно, проговорил он.
Калинович вышел из себя.
- Прошу вас, князь, не говорить таким образом. Цинизм ваш вообще дурного тона, а тут он совершенно некстати. Говоря это, вы сами не чувствуете, как становитесь низко, очень низко, - сказал он раздраженным голосом.
Князь пожал плечами.
- Положим, - начал он, - что я становлюсь очень низко, понимая любовь не по-вашему; на это, впрочем, дают мне некоторое право мои лета; но теперь я просто буду говорить с вами, как говорят между собой честные люди. Что вы делаете? Поймите вы хорошенько! Не дальше как сегодня вы приходите и говорите, что девушка вам нравится, просите сделать ей предложение; вам дают почти согласие, и вы на это объявляете, что любите другую, что не можете оставить ее... Как хотите, ведь это поступки сумасшедшего человека; с вами не только нельзя дела какого-нибудь иметь, с вами говорить невозможно. Это черт знает что такое! - заключил князь с достоинством.
- Да, я почти сумасшедший! - произнес Калинович. - Но, боже мой! Боже мой! Если б она только знала мои страдания, она бы мне простила. Понимаете ли вы, что у меня тут на душе? Ад у меня тут! Пощадите меня! - говорил он, колотя себя в грудь.
- Все очень хорошо понимаю, - возразил князь, - и скажу вам, что все зло лежит в вашем глупом университетском воспитании, где набивают голову разного рода великолепными, чувствительными идейками, которые никогда и нигде в жизни неприложимы. Немцы по крайней мере только студентами бесятся, но как выйдут, так и делаются, чем надо; а у нас на всю жизнь портят человека. Любой гвардейский юнкер в вашем положении минуты бы не задумался, потому что оно плевка не стоит; а вы, человек умный, образованный, не хотите хоть сколько-нибудь возвыситься над собой, чтоб спокойно оглядеть, как и что... Это мальчишество, наконец!.. Вы в связи с девочкой, которая там любит вас; вы ее тоже любите, в чем я, впрочем, сомневаюсь... но прекрасно! Вам выходит другая партия, блестящая, которая какому-нибудь камергеру здешнему составила бы карьеру. В партии этой, кроме состояния, как вы сами говорите, девушка прекрасная, которая, по особенному вашему счастью, сохранила к вам привязанность в такой степени, что с первых же минут, как вы сделаетесь ее женихом, она хочет вам подарить сто тысяч, для того только, чтоб не дать вам почувствовать этой маленькой неловкости, что вот-де вы бедняк и женитесь на таком богатстве. Одна эта деликатность, я не знаю, как высоко должна поднять эту женщину в ваших глазах! Сто тысяч, а? - продолжал князь, более и более разгорячаясь. - Это, кажется, капиталец такого рода, из-за которого от какой хотите любви можно отступиться. Если уж, наконец, действительно привязанность ваша к этой девочке в самом деле так серьезна - черт ее возьми! - дать ей каких-нибудь тысяч пятнадцать серебром, и уж, конечно, вы этим гораздо лучше устроите ее будущность, чем живя с ней и ведя ее к одной только вопиющей бедности. Сама-то любовь заставляет вас так поступить!
- Этой женщине миллион меня не заменит, - проговорил Калинович.
- Да, вначале, может быть, поплачет и даже полученные деньги от вас, вероятно, швырнет с пренебрежением; но, подумав, запрет их в шкатулку, и если она точно девушка умная, то, конечно, поймет, что вы гораздо большую приносите жертву ей, гораздо больше доказываете любви, отторгаясь от нее, чем если б стали всю жизнь разыгрывать перед ней чувствительного и верного любовника - поверьте, что так!.. Ну и потом, когда пройдет этот первый пыл, что ей мешает преспокойным манером здесь же выйти замуж за какого-нибудь его высокоблагородие, столоначальника, народить с ним детей, для вящего здоровья которых они будут летом нанимать на какой-нибудь Безбородке дачу и душевно благословлять вас, как истинного своего благодетеля.
- А если она не доживет до этой блаженной поры и немножко пораньше умрет? - возразил Калинович.
- Опять - умрет! - повторил с усмешкою князь. - В романах я действительно читал об этаких случаях, но в жизни, признаюсь, не встречал. Полноте, мой милый! Мы, наконец, такую дребедень начинаем говорить, что даже совестно и скучно становится. Волишки у вас, милостивый государь, нет, характера - вот в чем дело!
Калинович сидел, погруженный сам в себя.
- Если еще раз я увижу ее, кончено! Я не в состоянии буду ничего предпринять... Наконец, этот Белавин... - проговорил он.
Князь усмехнулся и, покачнувшись всем телом, откинулся на задок кресла.
- Боже ты мой, царь милостивый! Верх ребячества невообразимого! воскликнул он. - Ну, не видайтесь, пожалуй! Действительно, что тут накупаться на эти бабьи аханья и стоны; оставайтесь у меня, ночуйте, а завтра напишите записку: так и так, мой друг, я жив и здоров, но уезжаю по очень экстренному делу, которое устроит наше благополучие. А потом, когда женитесь, пошлите деньги - и делу конец: ларчик, кажется, просто открывался! Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше думал о вашем уме и характере...
- Кто в вашу переделку, князь, попадет, всякий сломается, - произнес Калинович.
- Не ломают вас, а выпрямляют! - возразил князь. - Впрочем, во всяком случае я очень глупо делаю, что так много говорю, и это последнее мое слово: как хотите, так и делайте! - заключил он с досадою и, взяв со стола бумаги, стал ими заниматься.
Около часа продолжалось молчание.
- Князь! Спасите меня от самого себя! - проговорил, наконец, Калинович умоляющим голосом. Он был даже жалок в эти минуты.
- Но, милый мой, что ж с вами делать? - произнес князь с участием.
- Делайте, что хотите, - я ваш! - ответил Калинович.
- "Ты наш, ты наш! Клянися на мече!" - не помню, говорится в какой-то драме; а так как в наше время мечей нет, мы поклянемся лучше на гербовой бумаге, и потому угодно вам выслушать меня или нет? - проговорил князь.
- Сделайте одолжение, - отвечал Калинович.
- Одолжение, во-первых, состоит в том, что поелику вы, милостивый государь, последним поступком вашим - не помню тоже в какой пьесе говорится - наложили на себя печать недоверия и очень может быть, что в одно прекрасное утро вам вдруг вздумается возвратиться к прежней идиллической вашей любви, то не угодно ли будет напредь сего выдать мне вексель в условленных пятидесяти тысячах, который бы ассюрировал меня в дальнейших моих действиях? Для вас в этом нет никакой опасности, потому что у вас нет копейки за душой, а мне сажать вас в яму, с платою кормовых, тоже никакого нет ни расчета, ни удовольствия... Когда же вы будете иметь через меня деньги, значит - и отдать их должны. Так ведь это?
В продолжение всего этого монолога Калинович смотрел на князя в упор.
- Мы, однако, князь, ужасные с вами мошенники!.. - проговорил он.
- Есть немного! - подхватил тот. - Но что ж делать! Ничего!
Калинович злобно усмехнулся.
- Конечно, уж с разбойниками надобно быть разбойником, - произнес он и, оставшись у князя ночевать, собрал все свое присутствие духа, чтоб казаться спокойным.
XII
На другой день все стало мало-помалу обделываться. Калинович, как бы совершенно утратив личную волю, написал под диктовку князя к Настеньке записку, хоть и загадочного, но довольно утешительного содержания. Нанята была в аристократической Итальянской квартира с двумя отделениями: одно для князя, другое для жениха, которого он, между прочим, ссудил маленькой суммой, тысячи в две серебром, и вместе с тем - больше, конечно, для памяти - взял с него вексель в пятьдесят две тысячи. Дня через два, наконец, Калинович поехал вместе с князем к невесте. Свидание это было довольно странное.
- Здравствуйте, Калинович! - сказала, встречая их, Полина голосом, исполненным какого-то значения.
Тот ей ничего не ответил. Все утро потом посвящено было осматриванию маленького дачного хозяйства, в котором главную роль играл скотный двор с тремя тучными черкасскими коровами. В конюшне тоже стояли два серые жеребца, на которых мы встретили князя на Невском. Полина велела подать хлеба и начала смело, из своих рук, кормить сердитых животных. Кроме того, по маленькому двору ходили куры, которых молодая хозяйка завела, желая сделать у себя совсем деревню. Во все это Калиновича посвящали очень подробно, как полухозяина, и только уж после обеда, когда люди вообще бывают более склонны к задушевным беседам, князь успел навести разговор на главный предмет.
