Алексей Писемский - Тысяча душ
Как ни мало предполагал Калинович в нем честности, но подобное предложение было выше всяких ожиданий. Сверх того, ему представилась опасность еще и с другой стороны.
- Я не имею, князь, таких денег, - проговорил он.
- О боже мой, я не сумасшедший, чтоб рассчитывать на ваши деньги, которых, я знаю, у вас нет! - воскликнул князь. - Дело должно идти иначе; теперь вопрос только о том: согласны ли вы на мое условие - так хорошо, а не согласны - так тоже хорошо.
- Я согласен, - отвечал Калинович.
- Значит, по рукам... хотя, собственно, я ничего еще покуда не обещаю и наперед должен узнать мнение Полины: если оно будет в нашу пользу, тогда я предложу вам еще некоторые подробности, на которые тоже попрошу согласиться.
- Когда ж я, ваше сиятельство, могу узнать решение моей участи? сказал Калинович, уже вставая и берясь за шляпу.
- Завтра же, потому что я сегодня буду в Петергофе и завтра буду иметь честь донести вам, господин будущий владетель миллионного состояния... Превосходнейшая это вещь! - говорил князь, пожимая ему руку и провожая его.
Автор заранее предчувствует ту грозу обвинений, которая справедливо должна разразиться над Калиновичем, и в оправдание своего героя считает себя вправе привести только некоторые случаи, попадавшиеся ему в жизни. Вы, например, m-me Маянова! Из прекрасных уст ваших, как известно, излетают одни только слова, исполненные высокого благородства и чести; однако в вашей великосветской гостиной, куда допускалась иногда и моя неуклюжая авторская фигура, вы при мне изволили, совершенно одобрительно, рассказывать, что прекрасный ваш beau-frere* сделал очень выгодную партию, хотя очень хорошо знали, что тут был именно подобный случай. А вы, наш друг и Аристид{322}, превосходные обеды которого мы поглощаем, утопая в наслаждении, вы, как всем известно, по случаю одного наследства десять лет (а это немножко труднее, чем один раз шагнуть против совести), десять лет вели такого рода тактику, что мы теперь совершенно обеспечены касательно ваших обедов на все будущее время. Вы, молодое поколение, еще не вполне искусившееся в жизни, но уж очень хорошо понимающее всю чарующую прелесть денег, неужели у вас повернется язык произнести над моим героем свое "виновен"? А вас, старцы, любящие только героев добродетельных, я просто не беру в присяжные. Вон из судилища! Вся жизнь ваша была запятнана еще худшим. Все ваши мечты были направлены на приобретение каким бы то ни было путем благоустроенных имений, каменных домов и очаровательных дач. Вы теперь о том только молите бога, чтоб для детей ваших вышла такая же линия. И если уж винить кого-нибудь, так лучше век, благо понятие отвлеченное! Все вертится на одном фокусе. Смотрите: и в просвещенной, гуманной Европе рыцари переродились в торгашей, арены заменились биржами!
______________
* шурин (франц.).
Про героя моего я по крайней мере могу сказать, что он искренно и глубоко страдал: как бы совершив преступление, шел он от князя по Невскому проспекту, где тут же встречалось ему столько спокойных и веселых господ, из которых уж, конечно, многие имели на своей совести в тысячу раз грязнейшие пятна. Дома Калинович застал Белавина, который сидел с Настенькой. Она была в слезах и держала в руках письмо. Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля руку и сел.
- Я сейчас получила письмо, - начала Настенька, - отец умер!
Калинович взглянул на нее и еще больше побледнел. Она подала ему письмо. Писала Палагея Евграфовна, оставшаяся теперь без куска хлеба и без пристанища, потому что именьице было уж продано по иску почтмейстера. Страшными каракулями описывала она, как старик в последние минуты об том только стонал, что дочь и зять не приехали, и как ускорило это его смерть... Калиновича подернуло.
- Этого только недоставало! - произнес он голосом отчаяния.
Между тем Настенька глядела ему в глаза, ожидая утешения; но он ни слова больше не сказал. Белавин только посмотрел на него.
- Это еще вопрос: кого больше надобно оплакивать, того ли, кто умер, или кто остался жив? - проговорил он, как бы в утешение Настеньке.
- Меня, собственно, Михайло Сергеич, не то убивает, - возразила она, я знаю, что отец уж пожил... Я буду за него молиться, буду поминать его; но, главное, мне хотелось хоть бы еще раз видеться с ним в этой жизни... точно предчувствие какое было: так я рвалась последнее время ехать к нему; но Якову Васильичу нельзя было... так ничего и не случилось, что думала и чего желала.
Жгучим ядом обливали последние слова сердце Калиновича. Невыносимые страдания обнаружились в нем по обыкновению тем, что он рассердился.
- Как же вам хотелось ехать, когда вы последнее именно время сбирались на театре играть? - проговорил он.
- И тебе не совестно это говорить? Ах, Жак, Жак! - возразила Настенька и отнеслась с грустной улыбкой к Белавину: - Вообразите, за что его гнев теперь: студент вот этот все ездил и просил меня, чтоб я играла; ну и действительно я побывала тогда в театре... Мне ужасно понравилось; действительно, мне хотелось - что ж тут глупого или смешного? Если б я, например, на фортепьяно захотела играть, я уверена, что он ничего бы не сказал, потому что это принято и потому что княжны его играют; но за то только, что я смела пожелать играть на театре, он две недели говорит мне колкости и даже в эту ужасную для меня минуту не забыл укорить!
- Я не укоряю, а говорю, как было, - перебил Калинович. - Смерть эту вы могли предвидеть, и если она так для вас тяжела, лучше было бы не ездить, пробормотал он сквозь зубы.
- Что ж, ты и это ставишь мне в вину? Ты сам мне писал...
- Ничего я не писал, - проговорил Калинович еще более глухим голосом.
Настенька уже более не выдержала.
- Ну, скажите, пожалуйста, что он говорит? - воскликнула она, всплеснув руками. - Тебя, наконец, бог за меня накажет, Жак! Я вот прямо вам говорю, Михайло Сергеич; вы ему приятель; поговорите ему... Я не знаю, что последнее время с ним сделалось: он мучит меня... эти насмешки... презрение... неуважение ко мне... Он, кажется, только того и хочет, чтоб я умерла. Я молюсь, наконец, богу: господи! Научи меня, как мне себя держать с ним! Вы сами теперь слышали... в какую минуту, когда я потеряла отца, и что он говорит!
Далее Настенька не могла продолжать и, разрыдавшись, ушла в свою комнату.
- Жалуйся больше! - проговорил ей вслед Калинович.
- Послушайте, Яков Васильич, это в самом деле ужасно! - проговорил, наконец, все молчавший Белавин. - За что вы мучите эту женщину? Чем и какими проступками дала она вам на это право?
- Сделайте милость, Михайло Сергеич; вы менее, чем кто-либо, имеете право судить об этом: вы никогда не зарабатывали себе своей рукой куска хлеба, и у вас не было при этом на руках капризной женщины.
- Где ж тут капризы? - спросил Белавин.
- Я знаю где! И если я волнуюсь и бешусь, так я имею на то право; а она - нет! - воскликнул Калинович, вспыхнув, и ушел в кабинет.
Рыдания Настеньки между тем раздавались громче и громче по комнатам. Белавин, возмущенный и оскорбленный до глубины души всей этой сценой, сидел некоторое время задумавшись.
- Послушайте, - сказал он, вставая и входя к Калиновичу, - с Настасьей Петровной дурно; надобно по крайней мере за доктором послать.
- Там есть люди. Пускай съездят! - произнес Калинович.
- По приглашению слуги он может не приехать, и к кому ж, наконец, послать? Я сам лучше съезжу.
- Сделайте милость, если у вас так много лишнего времени, - отвечал Калинович.
Белавин пожал плечами и уехал. Чрез полчаса он возвратился с доктором.
Калинович даже не вышел. Он употребил все усилия, чтоб сохранить это адское равнодушие, зная, что для Настеньки это только еще цветочки, а ягодки будут впереди!
XI
Часов в семь вечера Полина сидела у своей гранитной пристани и, прищурившись, глядела на синеватую даль моря. Пользуясь дачной свободой, она была в широкой кисейной блузе, которая воздушными, небрежными складками падала на дикий, грубый камень. Горностаевая мантилья, накинутая на плечи, предохраняла ее от влияния морского воздуха; на ногах были надеты золотом выложенные туфли. В костюме этом Полина совершенно не походила на девушку; скорей это была дама, имеющая несколько человек детей. Вдали показался катер.
"Кажется, что он!" - подумала Полина, еще более прищуриваясь.
Подъезжал князь и через несколько минут был уже у пристани.
- Bonjour, и первое слово: нет ли у вас кого-нибудь? - говорил он, выскакивая из катера.
- Никого.
- И прекрасно!.. Нам предстоит очень важное дело... Пойдемте!
- Пойдем. Как, однако, ты устал, бедненький!
- Ужасно! - отвечал князь. - Целый день сегодня, как за язык повешенный, - продолжал он, входя в гостиную и бросаясь в кресло.
Полина села невдалеке от него.
- Что ж ты делал? - спросила она.
- Делал: во-первых, толковал с одним господином о делах, потом с другим, и с этим уж исключительно говорил об вас.
