Г Владимов - Три минуты молчания
Вдруг я заметил - в тени, возле капа - одинокая фигура. Ушанка на глазах, лица не увидишь.
- Обод, ты, что ли?
-Ну!
Он как-то нехотя ко мне подошел, такой нескладный, в пальто ниже колен.
- Ты почему не на базе?
- А чего там хорошего? Я с вами до порта поплыву. Пассажиром. Примете?
- Плыви. Мы теперь все тут пассажиры.
"Маркони" мне крикнул из рубки:
- Сень, ты не забыл - мы к "деду" приглашены. Галстук у тебя есть? А то могу свой дать, японский.
Шурка мне еще пуловер одолжил, так что я прилично выглядел. Васька Буров костюм свой вынул - не знаю уж, на кого там шили: в плечах тесно, зато через штанины по Ваське можно протащить. Серега ему посоветовал хоть галстука не надевать, а то он со своей бороденкой совсем будет чучело.
И отчего-то мы даже волновались слегка, хотя, спрашивается, чего мы там не видели в "дедовой" каютке? Пошли к нему - как на медкомиссию. "Дед" перед нами извинился, что вынужден принять нас без пиджака, костюм у него маслом заляпан, а в кителе - это как-то слишком официально. Мы набились тесно на диване и на "дедовой" койке. А за нами еще Ванька Обод увязался, тихий, как тень. Спросил робко:
- Меня-то примете? Я тоже не порожним пришел. - Вынул из пальто поллитру.
- Входи, беглец несчастный, - сказал "дед". - Как, примем его?
Приняли мы беглеца, только пальто предложили скинуть и шапку. "Дед" показал на столик:
- Прошу, славяне.
Но закуси было - тарелка с ветчиной и хлеб на газетке. Шурка вскочил:
- Сейчас пойду кандея раскулачу.
Возвратился с немалой добычей - в одной руке полведра компота, в другой, на локте, два круга колбасы, на пальцах кружки, под мышками - по буханке белого.
- Хоть шаром покати на камбузе. Все кореши-иностранцы подъели, а ужин кандей не варил, кум у него обнаружился на "Молодом".
Васька Буров сказал:
- Вон как. В первый раз кандей с вахты сбежал, а трагедия. Но простим кандею, бичи.
Простили мы кандею. "Дед" понюхал ведро и спросил:
- Из-под чего ведерко?
- Из-под угля, - сказал Шурка. - Да я помыл его.
- Ох, кашалоты, - "дед" засмеялся, - как вас только море терпит.
"Маркони" разлил по кружкам коньяк, первую протянул Ваньке Ободу. Ванька ее взял осторожно:
- Почему ж это мне сначала?
- А первый тост - за вернувшихся, - сказал "дед". - Пока что ты у нас вернулся, беглец. Мы еще нет. Ванька пошмыгал носом, вздохнул:
- Я, ребята, не беглец. Я узел хотел развязать семейный.
- Топориком? - "Маркони" нам подмигнул.
- Да, если б застал. - Ванька опять вздохнул. - Втемяшилось чего-то... А кто у меня есть, кроме нее? Развяжешь, а сам - сиротой вроде останешься.
- Не остался бы, - сказал "маркони", - уже твоей Кларе отбито, что ты возвращаешься. Между прочим, полтинник с тебя за радиограмму.
Ванька совсем расстроился. Поглядел в свою кружку и сказал глухо:
- Вы меня простите, ребята. Вы, можно сказать, герои, а я кто?
- Не кайся, - сказал Серега. - Такие же мы, как и ты.
"Дед" поднял кружку.
- Поплыли, славяне?
Мы "сплавали" и вернулись. Возвращение наше отметили колбасой и запили компотом, из тех же кружек.
"Маркони" стал рассказывать, как было на банкете, какую там Граков речь толкал и как он припомнил радиограмму шотландцев, где они благодарили всех, кто пытался их спасти, просили передать приветы близким. Все это он в вахтенном журнале утром прочел и запомнил же слово в слово. И как все начали шуметь - зачем он это зачитывает, а он еще спрашивал: "Что же вы, дорогие гости, не надеялись на советских моряков? У нас ведь так - сам погибай, а товарища... ну, и зарубежного товарища тоже -выручай". И как ему кеп-шотландец отвечал, что он благодарит русских моряков и надеется, что ему никогда больше не придется посылать такие радиограммы господину Гракову.
Я поглядел на "деда" - он морщился, как будто у него зуб болел. Однажды мы с ним говорили, и он тогда странную фразу сказал: "И жалко же мне этого жалкого человека". Я спросил: "Притерпелся уже к нему за годы?" - "Ну... все-таки одного мы с ним возраста, чуть он меня постарше... Ведь ничего делать не умеет. Всю жизнь - ничего, только вот глупости говорить. Прогони его завтра - под забором мослы сложит. Разве что пенсия..." Ах, "дед", я подумал теперь, неизвестно еще, кто из вас больше умеет!..
- Жаль, - сказал "дед". - Я думал, хоть что-то в нем человеческое дрогнет.
- Насчет этого - не заметно было, - сказал "маркони". - А голос-то все же поплыл у него, поплыл, как в магнитофоне. Это и боцман наш учуял, Страшной, то-то он ему и врезал.
- Ну-к, потрави, - "дед" оживился. - Боцман-то - неужто осмелился?
- Не сразу. Три стопаря для храбрости принял. Он ведь к нам-то пересел, с Родионычем только штурмана остались да Митрохин. Тоже, между прочим, речь держал, отметил "слаженные действия капитана и всей команды". А боцман сидит и накаляется. "Нет, говорит, я все ж не пальчиком деланный, я сейчас всю правду выложу". "Умрешь ведь, говорю, не выложишь". "Пусть умру, но сперва - скажу. Самый момент сейчас: чувствую - он меня боится". И полез выступать. "Что ж, говорит, все верно, сам погибай - товарища выручай, но мы-то и не надеялись, что вот за этим столом будем сидеть, у нас такой уверенности не было. А кое у кого, не буду указывать, столько ее было, что он уже заранее этот банкет начал, коньячок попивал в каюте.
- Ай, Страшной! - "дед" усмехнулся. - Ну, по традиции, теперь надо за боцмана сплавать. Чтоб ему хоть в боцманах остаться.
- Да уж... Если б он тут и застопорил, а то ведь - больные струны пошел задевать. "Вот, говорит, несчастье у меня в жизни какое: с кем выпить захочу - никогда его почему-то за столом не оказывается. Все какие-то не те командуют, речи произносят. Вот я б сейчас с Вавиловым чокнулся. Да где ж он тут, на вашем банкете?.."
- Ну, это зря он, - сказал "дед". - Я-то сам не пошел.
Я поглядел опять на "деда" и подумал: как же хитер человек во зле! Для кого же весь этот список и составлялся - "наших представителей"?.. Для тебя одного, "дед". Чтоб ты поглядел и отказался. Он-то тебя лучше знает, чем ты его.
Мы снова "сплавали" - за боцмана - и вернулись. И приятно нам было узнать по возвращении, что впереди у нас еще богатые перспективы и мы еще долго не разойдемся.
А в это время слышались команды на отшвартовке, "Молодой" нас отводил от базы. Никто этого не замечал за травлей. А я сидел у окна, как раз против ее борта, и видел, как она отваливает, как иллюминаторов сначала был один ряд, потом два, потом четыре. Но вот когда я увидел, как нижние заплескивает волной, я чуть не застонал.
Я очнулся - "дед" про меня говорил:
- Загрустил что-то наш Алексеич.
"Маркони" подмигнул мне.
- Алексеич прибыль свою подсчитывает. Мне дриф сказал - там есть, к чему пришвартнуться.
- А может, что посерьезнее? - спросил "дед". - Тогда уж на этот счет травить не будем.
Я махнул рукой:
- Да травите, чего хотите.
Шурка быстренько разлил по кружкам.
- За вожакового сплаваем! За дорогого моего земелю. Пусть ему живется, пусть ему любится.
А это, знаете, дорого стоит, когда такой счастливчик вам пожелает.
- Поплыли, славяне!
И опять мы вернулись, чуть больше нагруженные, и Ванька Обод теперь рассказывал, как было на плавбазе, когда мы тонули, и как он места себе не находил - примета же нехорошая, если кто списывается, вот он с этой приметой нам и удружил, - и как все бегали в машину, просили подкинуть оборотиков, хотя и так уже на предельных шли, и как - будто бы! - кеп плавбазы сказал в рубке вахтенному штурману, что, если даже и кончится благополучно, он все равно свой партбилет выложит, но Граков у него ответит.
- Это уже легенда, - сказал "дед", - Но - приятно и легенду послушать.
Тут постучали в окошко - дрифтер припал к стеклу, нос расплющил, строил нам веселые глазки. Мы ему помахали, чтоб зашел. Но он не один ввалился - с боцманом, с салагами и уж не знаю с кем там еще, все в каюте не поместились, стояли в дверях, и кружки пошли по рукам. И началось, конечно, все по новой - и разговоры и тосты...
...Я с ними сидел, выпивал, смеялся. И было мне опять хорошо. Да, пожалуй, что так мне и было.
7
Веселое течение - Гольфстрим!
Две тысячи миль от промысла до порта, но Гольфстрим подгоняет, и ветер еще в корму - не знаю уж, по какой такой милости, - и летим мы так до самого Кильдина, главная забота - свой залив не проскочить. И приходим на сутки раньше.
Ну, теперь-то нас "Молодой" тащил. Мы только на буксирный трос поплевывали, чтоб не рвался. Первые сутки еще базу видели перед собою: днем ее дымки, ночью - ее огни. Потом она ушла за горизонт.
И мы отсыпались, крутили фильмы. Те же самые, конечно. А на третье утро дорогой наш боцман Страшной вылез на палубу, поглядел на солнышко, на синюю воду, на снежные лофотенские скалы - и так молвил.
- А задам-ка я вам, бичам, работу. Ишь рыла наели, как кухтыли. А судно прибирать кто за вас будет?
- Ты, боцман, сходи поспи, - Серега ему посоветовал. - Нас же по приходе в док поставят.
