Иван Шмелев - Том 1. Солнце мертвых
– Я и раньше смотрел на жизнь, как на результат моей воли, моих усилий… Хочу, знаю – и строю! А война меня еще больше укрепила в этом. Уметь и хотеть! А теперь я и наголодался. Жизнь пока ждет, но… придет время! Наверстаем свое, капитан! Будущее не за горами…
Это будущее ясно смотрело на него, обдуманное и верное: вернется – будет Наташа, будет инженером товарищества, – ход открыт, у главного инженера определили врачи диабет; директор товарищества – будущий шурин. А там – изучит дело, поставит свое и будет независимым… А не вернется… Но тут и не может быть будущего.
– Да, да… – оглушенный потоком слов нервно повторял капитан и дергал лицом.
– Хороший урок всем мягкотелым эта война! – возбужденно не раз повторял Сушкин, и все развивал капитану свои взгляды на жизнь, как ее надо ковать. – Ничего без борьбы! Борьба… это – великий двигатель!
– Да, да… – повторял и повторял капитан, прихватывая усы и морщась.
Надоели друг другу и устали.
Утром пересели в пассажирский поезд. Устроились удобно, в купе. На нижнем месте, ткнувшись головой в смятую комом бурку, храпел толстый доктор, не стыдясь заплат на штанах. Сверху торчал грязный сапог с погнутой шпорой.
– Счастливый народ! – сказал, дергая лицом, капитан. – Могут спать. А меня и бром не берет.
– А я очень посплю, – сказал Сушкин, потягиваясь и похрустывая суставами. – Считайте до тысячи – и заснете.
Капитан поглядел на его здоровое, выдубленное ветром и солнцем лицо, и сказал раздражительно:
– А вы попробуйте почихать!
Сушкин хотел было лезть на койку, подержался и сел выкурить папиросу.
– Серьезно… считайте и ни о чем не думайте.
– Вот и попробуйте почихать! – повторил капитан. – Тут и ваша математика не поможет. А я, знаете, вдумываюсь все, чего вы понасказали… Все в жизни сводить к математике, к этим таблицам вашим! Это вот сведите, попробуйте, – потыкал он в грудь. – Это хорошо разговаривать – планомерность, рассудочность… война вас научила… По вашим таблицам – пятеро сильней одного, а я с батальоном полк немцев гнал!
Как и в том поезде, капитан начинал раздражаться. Его темное, измученное лицо с ввалившимися покрасневшими глазами и горбатым носом, все передергивалось и было похоже на ястребиное. Он все прихватывал седеющие усы и прикусывал, и это особенно раздражало Сушкина.
– От чувства-то вы и не спите… – сказал он капитану. – Начувствовали себе, простите… всякие ужасы… и жена-то вам изменила, и девочки ваши умерли, и жена умерла… а сами не верите этому и будете покупать подарки! А там, небось, действовали планомерно!
– Нет-с, оставьте! – дернулся капитан и погрозил пальцем. – Это совсем не то! Жизнь тем-то и хороша, что есть в ней для меня и радостная случайность… которую я и предвидеть-то не хочу, чтобы она меня еще больше обрадовала! А вы хотите меня надо всем поставить?
– Против радостных случайностей я ничего не имею…
– Нет, имеете! По-вашему, расчет да расчет! Железная воля да созна-тельная борьба! Это я и не понимаю. Говорите, война дала вам чудесный урок? откровение вам явилось, когда вы шрапнелью поливали… – что за сила у человека! И сейчас готово: проявляй себя так и в жизни… упорно и с полным расчетом?! Говорите, что теперь уж ничего не уступите без борьбы? Значит, бей наповал?!
– Если я считаю своим правом…
– Вот-вот! Считаю… своим… правом! – сердито качая пальцем, повторил капитан. – А если… я считаю своим правом… то же?! Я послабей, так меня и за глотку?! Э, батенька…
– Ну, и пусть, так! – поддаваясь на раздражение, запальчиво сказал Сушкин. – А свое настойчиво буду проводить, коли уцелею.
– Так уже постарайтесь и уцелеть… по таблицам… И что за таблицами – и туда заглянуть постарайтесь и предусмотрите. Пульку-то, которую сейчас где-нибудь в Гамбурге какой-нибудь хромой немец для вас отлил, предусмотрите! А… может, и для меня какой-нибудь Ганс мертвый газ делает… а я хочу верить, что расчет у Ганса-то Вурстыча и не выйдет, глядишь! все его выкладки-то один мой Котик своей туфелькой рассшибет?! Так как-то выйдет… Я туфельку-то получу да со своим батальоном и прорвусь в тыл, да всю заготовку-то и опрокину! И не за себя, а за Котика, за всех! На какой вершок эту туфельку прикинете? А Бельгию-то куда девать? Ведь ей по вашим-то таблицам надо бы для немцев дорожки мостить! Дважды два – четыре!
– Не так вы меня берете! – сказал досадливо Сушкин и поглядел на верхнюю койку – спать бы. – Я что говорю… Нашему расхлебайству да еще и евангельскую мораль!.. Это когда можно было дремать под солнцем. А теперь что идет?! Подставление щек надо сдать в архив. Теперь все глядят, нет ли еще и третьей щеки готовой. Многое придется повыкинуть! – решительно сказал он и отшвырнул окурок.
– Ну, и вы, голубчик, поизмочалились… – сказал присматриваясь к нему, капитан. – Меня граната контузила, а вас волшебная картина боя потрясла. Теперь и с зарядцем! У курсисток молоденьких так бывает. Новенькое узнали, а сами зеле-ненькие еще… и сейчас у них и словечки новенькие, по специальности: и абсцесс, и процесс… так и сыпят! На собрании раз послушал!., координация, организа-ция… такие профессиональные словечки! А по-моему, это называется – бумагу жевать!
– Эх, капитан! А нутра-то не видите? – сказал Сушкин, а капитан подхватил:
– Ага! В нутро-то еще верите?! Я про что говорю – бумагу жевать? Я нутра не трогаю! Говорю – бумагу жевать! когда одно – а-a-al – сделал он ртом, прихватывая усы. – Про словесный раж говорю!
Торчавшая с верхней койки нога шевельнулась, и басистый голос сказал значительно: – гм!
– Вот и у вас это… – продолжал капитан. – Узнали на опыте, как орудие цифру слушает, – математику в жизнь! Увидели, что на войне организованность делает, – железом вгоняй организованность! В мозги программу, в душу таблицу? По этой логике младенцев можно душить, сапожищами гвоздяными да покрепче, чтобы хрустело?! Народы стирай, туда их, к дьяволу… с их скарбишком несчастным, с ребятами, с потрохами, с веками! Топчу, потому пра-во-имею! а право у меня на чем?! Весь в железе – вот мое право! аппетит имею и математикой докажу, что прав! Это вы у ихнего Ницше прочитали?!
Сушкин понял, что спорить безнадежно: оба разгорячились. Но не удержался и спросил с раздражением:
– А вы, капитан, читали Ницше?
– Не читал, а знаю! Я теперь тоже много узнал… и благоговею! И другого чего узнал, а-таки видал и хорошего.
– Что же вы видали благоговейного… там?!
– А вот что видал. Шли мы Восточной Пруссией, ну… дрались. Так дрались… – один мой батальон целую бригаду удерживал немцев. Отходили с боем. Сменили нас, дневка была… Стояли, помню, у местечка Абширме-нишксн. Наши прозвали – Опохмелишки! Солдатня, понятно, нашаривает сейчас по окрестностям. И вижу под вечер… бегут двое моих к леску, что-то под шинелями прячут. Стой! Смотрю – у одного каравай с полпуда, у другого… – «Закусочка, говорит, ваше высокородие!» Гляжу – каши котелок, сало, кости какие-то. Куда? Плетут то-се… оказывается! Нем-цам тащат?! Не понимаю. Вчера немцы нас такими очередями шпарили, а тут – закусочка! Веди! Сполошились, повели. Версты с полторы в лесу сторожка, – две бабы, штук семь ребят и старик хромой. Немцы. Ока-зывается! Две недели сидят, пятый день хлеба не видали, ребятишки ревут. Со страху из местечка сбежали, а солдатня и нашарила. Бабы тут ни при чем, не думайте. И все разузнать успели, словно и земляки… что курица у немцев была для ребят припасена, а курицу кот загрыз. Черт их знает, а никто не-мецекн ни черта! Расспрашиваю, и вдруг – процессия целая! Четверо еще моих заявляются: один комод на спине прет, другой стулья с гладильной доской и портрет… Виль-гель-ма… в золоченой раме… третий – целый короб всякой дряни: юбки, тряпки, ботинки, шторы кисейные… а четвертый – корову ведет! Ока-зывается! Обшарили поместье чье-то и приволокли этим на новоселье. Устраивали с комфортом! Правда, немцы руками замахали – соседское, нельзя им принять. А хлеб есть стали и корову доить принялись! А вот тут старик тот хромой тычет при мне кулаком в Вильгельмов портрет и говорит-плачется: «он все, он… а мы не виноваты!» Вот это я видал! Тут математики нет… тут высшая математика, которую вы выкидывать собрались!
– А потом этот старик с бабами стреляли по вас в затылок? – не сдерживаясь и досадуя, что говорит это, сказал Сушкин.
– Не знаю-с, не знаю-с… – обидчиво сказал капитан в сторону и заерзал.
Сушкин взглянул на его истомленное лицо и подосадовал, – зачем растревожил человека. Спросил себя: «а сам-то я, действительно ли такой, каким представился? А прав все-таки я».
IIСушкин полез спать. Поглядел в окно. День был сумрачный, с оттепелью. Густые серые облака лежали низко над темным лесом. Ни утро, ни вечер.
«Где-то теперь синее небо? – подумал он о Наташе. – Там, должно быть, синее небо».
