Сабир Рустамханлы - Книга жизни
Стали мне кумиром горы.
Грустно в мире сиром, горы.
Снялся стан - пора расстаться.
Оставайтесь с миром, горы.
Маку лишь пылать осталось.
Не сорвал, вздыхать осталось.
Отжила - отбедовала,
Мне теперь стонать осталось.
Милый, горы обе - две
Головою к голове,
Все мы смертны в бренном мире,
Горы вечны в синеве.
Горе горному зверью.
Ждет охотник на краю.
Обожгла огнем судьбина.
Не потухну, не сгорю.
* * *
Наши предки, - кабы не напасть, - жили долго.
Обоих дедов и обеих бабушек я увидел дожившими до преклонных лет.
Благородство, мужество, прямота, честность, преданность, милосердие, одухотворенная любовь к жизни, к природе - такова была их суть и урок, который они стремились внушить своим детям и внукам.
Мой дед по отцу был влюблен в природу, в горы, в камни, в скалы. Я был свидетелем того, как в семьдесят, в восемьдесят лет он каждый раз пешком поднимался и спускался с яйлага.
Он знал каждый родник, каждое дерево в горах и перед смертью просил принести ему воду с такого-то родника и плоды с такого-то дерева у подножия скалы. Почему именно плод с того дерева, вода из того родника? Причину этого я узнал позднее. Понял, что не случайно именно им отдано предпочтение в конце длинного жизненного пути.
И еще они не знали хворобы. Постель больного становилась для них смертным одром. Если кто-либо, занедужив, просил принести воду из "именного" горного родника, все понимали, что к чему, и начинали готовиться к похоронам.
Опираясь всю жизнь на мудрые уставы добра, правды, верности, красоты, отвергая половинчатость - другу друг, врагу враг, - не ведали страха. Даже смерть была для них не концом жизни, а метаморфозой сущего мира. Поэтому свой последний час встречали они бесстрашно, бестрепетно, заранее готовили все необходимое, успевали проститься и сказать последние слова близким и доверенным людям. Сколько раз мы были свидетелями такого мудрого и спокойного прощания с жизнью, сколько удивительных случаев связано с переживанием "последнего срока"!
Мой дедушка по матери жил в небольшом деревянном доме, окруженном айвовыми деревьями, - здесь была его долина, здесь же был его горный яйлаг. Очаг его слыл в самых благодатных на селе.
Дед был цирюльником. В его же обязанности входило и вырывать зубы, и приобщать детей к "мусульманству". Иногда, зажав меня между коленями, выливал он мне на голову ушат холодной воды, жесткими руками массировал мне голову, а потом, не обращая внимания на мои слезы, бритвой начисто обривал мне волосы, приговаривая: "Не отращивай кудри, как девчонка! Чаще будешь стричься, волос крепче станет". А я при этих словах глазел на его плешь...
Детство мое прошло между двумя дедовскими домами. Одно из самых ранних воспоминаний: как первый снег вдоль-поперек дорожками - я и потопаю босой от деда к деду... Будто по дну оврага иду. Снегу нападает выше моего роста, и я ничего вокруг не вижу...,
Ушедшие в мир иной. Дядя Авез был уважаемым аксакалом и любимцем сельчан. Без него не брались за важное дело, без него не удавалось распутать ни один сложный клубок. За несколько дней до своей смерти он вызвал меня из Баку. Я опустился у его ложа на колени и поцеловал в щеку. "А-а, приехал?! Была бы надежда, что мы когда-нибудь еще свидимся, я бы не утруждал тебя дальней дорогой. Но это наша последняя встреча, не обессудь...". Женщины, сидевшие кругом вдоль стен, тихо плакали. Аксакал лежал, лицом к гибле расположению святыни в Мекке. В военное лихолетье он был председателем колхоза, сельчане помнили, как в те тяжелые года он старался помочь всем, был братом, отцом - опорой. Они не замечали, когда ложился он спать, когда вставал - день и ночь он был рядом, с ними, в поле. Пять лет он стоял на страже народного добра и чести. Ни единым словом не обидели солдаток, даже птица как говорится, не залетала в их подворья. Сохой, лопатой и киркой вспахивали, разрыхляли косогоры, засевали их. На каждый трудодень выдавать по четырнадцать-пятнадцать килограммов зерна. В войну эти горные села не знавали голода. Напротив, они приходили на помощь населению равнинных районов - Масаллов, Ленкорани. Не все из степняков, кого голод погнал в горы, сумели добраться, многие погибли от истощения, от стужи, и их трупы обнаруживали весной, когда сходили снега... И вот теперь люди прощались с человеком, который проявлял братскую заботу о них в те тяжелые годы. Я сидел у его изголовья, взяв в свои ладони его худые, длинные пальцы. Глаза его были закрыты, он ничего не говорил, но мне казалось, он говорит со мной последним дрожанием своих почти безжизненных пальцев.
Пришли сельский врач и сельский молла. Старик очнулся, ожил, даже стал подтрунивать над ними. Сначала он обратился к доктору: "По тому, что редко заглядывал, я смекнул, что к чему. Когда какой больной - не жилец на свете уходишь в сторону. И на том спасибо!". Потом повернулся к молле: "То-то покейфуешь ты... Карман твой, похоже, отощал и тебе не терпится, чтобы я поскорее отправился к праотцам". Потом он попросил моллу, чтобы он прямо сейчас, не дожидаясь исхода, начал читать свою молитву, свою "алхамдулиллах", - хочет услышать. Несколько раз казалось, что он уже отошел, ему собирались прикрыть веки, но он останавливал их: "не торопитесь". Когда наступило время, он подозвал моего отца: "Пора, прикрой!..".
Эти прежние старики брались за неимоверно трудные дела так истово, так налегали плечом, с призывом "о, аллах!", будто это заклинание удесятеряло их силы.
Казалось, когда они обращают свои взоры к небу, открываются неведомые, невидимые дороги, их голос достигает далеких миров или с тех далеких-далеких миров в их сердца, в их души нисходит озарение, мощь, благодать.
Порой же мне казалось, что они не такие как все, не земные люди, а посланы с каких-то иных, далеких планет.
Когда они упирались в землю, казалось, она оседала под их тяжестью. И в еде-питье, и в труде, в любви и ненависти они представали великанами.
Тогда еще не распалась общинность. Было крепко ощущение единства, спайки. Еще не заползла в души страсть к деньгам, к богатству, к накопительству. Могли счастливо вкушать свой скудный хлеб. Всем миром строили дом бездомным, бесхлебным помогали, вершили самые трудные дела. Еще не была разорвана связь с природой. Еще не исчезла святость хлеба и святость слова.
Еще люди не знали лжи, вероломства, лицемерия.
Милосердию учили... Как-то в село забрались воры - из пасеки украли пчелиные улья, из хлева - животину. Сыновья хозяйки вернулись со свадьбы заполночь и, узнав о краже, настигли воров, - отобрали краденое, а самих потащили в село и привязали веревкой к балясине, Мать уложила спать разбушевавшихся сыновей, затем отвязала воров, дала им на дорогу припасов, а на место их привязала коров. Наутро сыновья по виду матери смекнули, в чем дело, но не посмели и пикнуть...
Ценили изыск и сноровку. Конного узнавали по коню. Не замыкались затворниками. Мужчины и женщины держались на равных, прямодушно уважительно, как в легендарные времена Деде Коркута. Сельчанки наши не знали чадру. Я вспоминаю молодых овдовевших солдаток (одной из них была моя тетя по отцу). До седин дожили, хлебнули лиха, а детей на ноги поставили и о новом замужестве не помышляли.
Честь берегли: за смертную обиду на смерть пошли бы.
Бог не обделил их силой. Каждую неделю сельчане отправлялись на базар. На площади пехлеван клал на лопатки любого, кто желал потягаться с ним силой и бахвалился: "Кровь горяча, гони силача!". Кто ни выходил в круг, оказывался поверженным. Один из нашенских, Мешади Таги, не выдержал: "Схвачусь-ка с ним!". Товарищи стали отговаривать - мол, приемов не знаешь, не срами нас! Но Мешади Таги стоял на своем. Пехлеван при виде нашего здоровяка подначил: "Браток, ты хоть смыслишь в ухватах-захватах, или так, на рожон лезешь?"
Мешади Таги ни слова не говоря, качал схватку, с тигриной прытью укротил спесивца, хвать за голову, хвать за ноги - оторвал от земли: "Вот тебе, "ухват!", а потом, шмякнув оземь, прибавил: а вот - захват".
О совестливости с улыбкой. Тот же Мешади Таги, однажды, по дороге из Ардебиля заснул, а спутники оставив его, ушли вперед. Проснувшись, он понял, что пешком ему не догнать их. У дороги паслись лошади и он, недолго думая, решил отвязать одну. Но хозяева тут как тут: "Коня украсть вздумал?" Мешади Таги стал клясться, что у него и в мыслях не было такого, мол, собирался догнать ушедших вперед товарищей и отпустить коня, чтобы он вернулся назад. Ему не поверили, накинулись с кулаками. Страсти накалялись. Один замахнулся на него серпом. Таги отразил удар палкой, да так, что серп угодил в нападавшего. Тот возьми и испусти дух, Мешади Таги понял, что дело-табак, и бросился наутек. Наступила ночь, и бедолага, прислонившись к дереву, заснул. Сквозь сон ему чудится голос: "Мешади Таги, Мешади Таги, ты убил безвинного мужчину, а сейчас спокойно спишь?" Открыл глаза, - никого. Снова задремал, и снова проснулся на тот же голос. Поняв, что ему уже не заснуть, ночью же возвратился в село, слег в постель. И простился с миром...
