Дмитрий Каралис - Автопортрет
6 ноября 1990г.
Стоял за селедками. Купил.
Есть начало 51-й страницы.
Обещают ввести карточки на продукты.
Славно придумано, сизый нос.
19 ноября 1990 г.
Толик Мотальский написал трактат для "Лит. газеты", как нам накормить страну (в виде диалогов, на манер бесед Платона - он последнее время именно так и пишет). Сидя у окна, за которым простирается заросший травой участок и видны сараи-развалюхи, которые он сдает дачникам, а в одном живет летом сам, он собрался прочесть мне свои труды, отпив из личной чашки портвейна "Ереванского розового".
Я попросил его не читать.
- Ты же себе лук летом вырастить не можешь, ведра картошки не соберешь, пучка редиски нет, а пишешь, как накормить страну. Это же нонсенс, Толик!
Он посмеялся: "Да, старик, это верно... От, ты какой проницательный..."
Сегодня, выходя из Дома писателя, встретил Харитона Б., драматурга. Не так давно он бросился в коммерческие волны. Сначала организовал с Борей Крячкиным бюро по распространению пьес для театров. Не получилось.
Пару месяцев назад он ходил гордый и обещал уволить какого-то отставника, который "не понимает, что 20% больше 15%". В то время он был коммерческим директором новой газеты "Обо всем".
- Как дела? - спросил я и примкнул в попутчики - по пути нам было, на Литейный.
Харитон сказал, что в газете больше не работает.
- Я им наладил все, как надо, и уволился. Теперь у меня свое дело.
Оказалось, что у него малое предприятие по выпуску экологически чистого удобрения на базе навоза.
- Хоть и с говном дело имеем, но тут чище, чем с писателями. У писателей говна в тысячу раз больше...
Суть дела такова. Особые австралийские черви ("Шестьдесят тысяч долларов стоят!" - "За штуку?" - "Нет, не за штуку. Не помню, за сколько...") будут поедать наш навоз и производить "экологически чистое, повторяю!" удобрение, которое в 25 раз питательнее навоза. И это облагороженное червями дерьмо Харитон будет продавать на Запад за валюту. Таковы его новые планы.
- Уже заказов полно, - важно сказал Б. - Польша заказала, Англия, ряд других стран. Страшно дорогое удобрение.
Я усомнился, что питательность и эффективность удобрения действительно в 25 раз выше, чем у навоза.
- Это значит, если с унавоженной грядки я снимаю 10 кг огурцов, то теперь буду снимать 250?
- Насчет килограммов не знаю, - отвернулся к троллейбусному окну Харитон, - но у меня есть венгерская разработка, там написано. И это экологически чистое, не забывай! И надо не валить мешками, а маленькими дозами, может, всего полграмма под куст...
- А почем на внутренний рынок дадите?
- Рублей двадцать пять за килограмм.
- Кто же купит? Лучше машину навоза за 50 рублей - на весь огород хватит.
- Купят. Если галстуки по 400 рублей за штуку покупают, то и удобрение купят.
Несколько раз он повторил, что его новое дело значительно чище, чем писательские круги. Чем-то его очень обидели братья-писатели.
Я неискренне пожелал ему успеха в навозных делах и вышел из троллейбуса у Невского. Харитон поехал дальше - навстречу своей звезде.
Контора его называется "Гея", т.е. Земля, и он там директор. Но в земле, как я понял из разговоров, он ничего не смыслит. Убежден, что через некоторое время он будет клясть патентованных австралийских червей в бочках "по 60 тыс. долларов, за сколько, не знаю" или наш навоз, который окажется ненадлежащего качества. Или компаньоны подведут. Или коровы, которые будут плохо гадить.
21 ноября 1990 г.
В метро раздают брошюрки, микро-книжечки и листовки религиозного содержания. Дали и мне. "Четыре Последние Вещи, о коих всегда надлежит помнить: смерть, страшный суд, ад и рай". - Из католического катехизиса. Постараюсь запомнить.
Вчера взялся переделывать повесть, начиная с 27 страницы. И по 51-ю.
1 декабря 1990г.
У Сереги Барышева умер отец - сердце. За столом умер, мгновенно.
Завтра иду на похороны. Веселый, безобидный и свойский был человек. Меж собой, вслед за Серегой, мы называли его Стариком Хэнком, как героя рассказа О'Генри, который подавал своими огнеупорными пальцами сковородки с плиты. Почему Серега так окрестил отца, уже не помню. Владимир Сергеевич прошел всю войну шофером до Берлина, восстановил разбитый трофейный грузовичок, привез его в Ленинград, работал на нем. Последние годы - мастером на заводе "Ленгазаппарат".
Любитель выпить и поговорить. Послушать. Покивать. Рассказать свое. К Миху и мне относился, как к своим детям. Знал нас с четвертого класса, когда Серега перевелся в нашу школу. Светлая ему память.
Вспоминаю, как поздней осенью ездили со Стариной Хэнком в садоводство "Михайловское", кормить кроликов и забирать картошку. Сошли с электрички и направились в противоположную от садоводства сторону. "В магазин, в магазин зайдем, - пояснил Хэнк. - Надо заправиться, а то замерзнем". Нам было тогда лет по двадцать семь. Купив несколько маленьких, Хэнк наладился выпить тут же за магазином и уже приготовил всегдашнюю закуску - пару таблеток валидола, которые рекомендовал лечащий врач, но обнаружилось отсутствие стакана. "Ой, помру, - стал стонать Хэнк. - Ой, помру. Из горлышка не могу, ищите стакан, ребята..." Я вернулся на станцию и притащил вместительную мензурку, выпрошенную у кассира из медицинской аптечки. "Человеку плохо, надо лекарство принять, - пояснил я. - Через минуту верну". По сути дела, я не обманул ее. Понюхав возвращенную посудину, она прокомментировала: "Ну и лекарство у вашего больного..."
Хрустели под ногами лужи, дул стылый ветер, и фетровая шляпа с головы Хэнка несколько раз отправлялась в самостоятельное путешествие - колесом по схваченной морозом земле. Мы с Михом и Серегой ловили ее и поддерживали батю, чтобы он не поскользнулся.
Кроликов покормили, затопили печку-буржуйку и сели выпить.
- Согреться, согреться надо, - бормотал Хэнк. - А то вы еще простудитесь. Я же за вас отвечаю. Серега, наладь телевизор, повеселее будет.
Через полчаса мы уже лежали на кроватях и никуда ехать не хотелось. Гудела печная труба, посапывал Старина Хэнк, и начинало темнеть за окнами. По экрану телевизора беззвучно метались полосы. Мне показалось, что если мы не встряхнемся и не встанем, то будем обречены зимовать в дачной избушке деньги у Серегиного бати были, а матушка лечилась в санатории в Паланге.
Я с трудом растолкал компанию, и мы уехали поздней электричкой. Довезли Старину Хэнка до дома, заночевали у них. Поутру Серега вытащил с антресолей валенок, вытянул из него пол-литру и приложил палец к губам: "Хэнку дадим только рюмаху - ему завтра к врачу". Мы хлопнули по рюмахе сами, и Серега разбудил отца - отнес ему на блюдце рюмку с водкой и соленый огурец.
Мы услышали радостное покряхтывание Владимира Ивановича, и через минуту он пришлепал на кухню, чтобы оценить обстановку и перспективу. В том смысле, есть ли еще выпить. Серега спрятал бутылку, мы пили чай.
- О, Димыч! О, Михашо! Серега, какие у тебя хорошие друзья!
- Не подлизывайся, - сказал Серега. - Все равно больше ничего нет. Иди ложись. Тебе когда к врачу?
- В понедельник, Сергуня, мне в понедельник! Завтра с утра. А будет плохо - домой вызову.
Провести Старину Хэнка Сереге не удалось. Когда он в полной тишине разливал следующий заход, Владимир Иванович бесшумно влился в кухню, как бы попить чайку, и застукал сына за контрабандой. Серега налил и ему, взяв с него слово, что это - последняя.
Остаток нашей утренней трапезы протекал под постанывания Хэнка из комнаты.
- Серега, умираю, налей соточку...
- Не помрешь. Ты только что выпил.
- Димыч, Михашо, Серега - фашист, налейте соточку... Я же вас с детства знаю...
- Батя, ну прекрати, - кричал с кухни Серега, - не дави на психику. Как ты завтра к врачу пойдешь?
- Димыч, ты же мне как сын родной, Серега - фашист, налей полтишок...
Я разводил руками и смотрел на Серегу - может, нальем, там еще осталось...
Серега отрешенно крутил ус и жевал губами. Морщил широкий лоб.
- Михашо! - доставал нас из комнаты стон Хэнка. - Серега с Димычем фашисты, налей соточку, Михашо...
Мих шел к Старику Хэнку и разводил перед ним руками. Владимир Иванович пытался взять его воспоминаниями детства.
Дождавшись одиннадцати часов, мы купили еще водки, и стоны Хэнка стали повеселее и напористее. Вскоре он перебрался на кухню, и Серега сдался, поставив отцу условие - не напиваться и не стонать потом всю ночь, что ему плохо. Выпив, мы притупили бдительность, и Старик Хэнк несколько раз уводил у Сереги из-под носа полную рюмку, пожелав нам здоровья и сто лет мужской дружбы.
А постанывания: "Димыч, Михашо! Серега фашист, налейте соточку..." стало в нашей компании присказкой.
Помню еще, как Серега рассказывал, что батя, придя с работы и наворачивая суп, спешился поделиться с ним политическими ориентирами:
- Теперь надо жить так-то и так-то, - уверенно объяснял он.
- С чего это ты взял? - вопрошал Серега.
