Владимир Одоевский - Русские ночи
Все убеждает нас в том, что человек должен жизнию, развившейся из него самого, дополнять жизнь естественную. Замечено, что люди жарких климатов живут менее обитающих в холодном, но, напротив, первые, переселяясь в страну холодную, а вторые в теплую (разумеется, когда еще в них жизненные силы не ослабли), бывают долговечнее; это весьма понятно. Природа человеку, родящемуся в жарком климате, как и другим своим произведениям, дает большую жизненную силу, дабы он мог воспротивиться разрушающим стихиям сего климата; в холодном климате сия сила как бы сжимается, не тратится столь быстро, и что человек теряет в наслаждениях, сих ступеньках к смерти, то выигрывает в продолжении своего существования. Напротив, человек холодного климата, перенесенный в жаркий, противится своею сохраненною организациею разрушительному жаркому климату, и он, если силою ума может воспротивиться обольстительным наслаждениям знойного пояса, то выигрывает выгоду, противоположную выгоде человека жаркого климата, — он быстроту жизненного огня останавливает холодом, другой же холод своей крови утишает окружающим его жаром; первый слабую свою организацию укрепляет холодом, второй крепость своей организации противопоставляет разрушению.
Я не понимаю правила тех людей, которые позволяют себе делать немного зла с целию из оного произвести добро. Долг христианина и внутреннее побуждение человека — делать добро, не входя в расчеты, что от него произойти может. Ссылаются на врачей, которые отсекают больной член для того, чтобы сохранить все тело! Но разве медицина не ошибается? А медицина легче для понятия человека, нежели многоразличные общественные отношения, с коими мы имеем дело в продолжение нашего существования. Мы ни в каком случае не можем отвечать, что сделанное нами зло может обратиться в добро; это значит мешаться в судьбы Предвечного; мы можем знать только то, что сделанное добро все остается добром, хотя бы от него и произошли худые следствия. Сии следствия уже не в воле человека, он не виноват в них. Но чем оправдает себя человек, сделавший зло с добрым намерением и произведший новое зло? Находились же люди, которые хотели оправдать Робеспьера* тем, что погибель тысячи людей он считал средством для будущего благоденствия своего отечества! Произведение человека ограниченно; одно чувство в нем не ограничено провидением — это любовь к человечеству.
Восстают против приличий, но они хранят общество; это сухая корка гнилого плода; распадись она — воздух заразится. Снимите корку от этих людей; испытайте их сделать открытыми, явными!
Гиббон* сделал великое зло, пленясь наружным блеском Рима; он не заметил глубокого развращения нравов до Р. X., величия и добродетелей христианства пред добродетелями язычества.
Когда было предложено употреблять в химических формулах указатели (например, SO3), тогда возражали, что это будет неприятно математикам. Об этом спорили 10 лет — и убедились в необходимости сих формул только тогда, когда нашлись такие соединения, которых иначе нельзя было выразить.
Полезно бы предложить призы за лучшие предложения по следующим предметам:
1. Собрать все самые сильные возражения, которые когда-либо были сделаны против открытий, ныне признанных за истину, каковы, например, обращение земли вокруг солнца, электричество, кровообращение, паровые машины, прививание оспы, оксиген и проч., и проч.
2. Собрать исторические известия об всех открытиях, приписываемых случаю, и показать, что ни одно из них не могло бы случиться, если бы не было приготовлено или возбуждено усовершенствованием наук.
3. Собрать такие же известия о всех открытиях, получивших свое начало в теоретических положениях и ныне обратившихся в приложения к необходимым ежедневным потребностям.
Достойно замечания, что сильный никогда не может постигнуть, до какой степени может дойти подлость души слабого; от этого происходит то, что сильный часто обижается; другими словами, он не предполагает в слабом возможность или желание оскорбить его, а между тем слабый в сильном едва предполагает человека и потому, по своему мнению, никогда не может довольно унизиться.
Согласимся, пожалуй, с Бентамом и при всяком происшествии будем спрашивать самих себя, на что оно может быть полезно, но в следующем порядке:
1-е, человечеству,
2-е, родине,
3-е, кругу друзей или семейству,
4-е, самим себе. Начинать эту прогрессию наизворот есть источник всех зол, которые окружают человека с колыбели. Что только полезно самим нам, то, отражаясь о семейство, о родину, о человечество, непременно возвратится к самому человеку в виде бедствия.
Мыслить не значит жить,* ибо мысль есть следствие жизни. Действовать не значит жить, ибо действие есть следствие мысли.
Нет жизни без глубокого чувства; нет сего чувства без любви; нет любви без сего чувства.
В свете есть много пожертвований, которых мы не замечаем. Так, измученные продолжительною работою, мы прибегаем к возбуждающим средствам, или заставляем желудок спешить пищеварением, т. е., как сказал один врач, мы бьем усталую лошадь; лошадь везет в первую минуту скорее, но это на счет ее сил, на счет ее жизни. Так каждый день мы погоняем свои усталые силы, и в будущем из нашей усталости составляется огромный капитал с процентами, который вычитается из нашей жизни и которым мы могли бы воспользоваться, если бы захотели вести жизнь менее деятельную.
<Письмо С.С. Уварову)*
Милостивый государь
Сергей Семенович.
Позвольте мне на сей раз обратиться к вашему высокопревосходительству не как к министру, но как к русскому литератору и дворянину.
На днях выходят первые части полного собрания моих сочинений; сие обстоятельство, некогда у нас довольно простое, при настоящем состоянии журналистики ставит каждого человека, несколько себя уважающего, в довольно затруднительное и странное положение. Каждый из нас, имевший несчастье видеть себя в печати, должен быть готов на критику самую пристрастную, самую жестокую — и на это жаловаться не должен и не может; но некоторые из наших журналов, недовольные сим законным правом, в котором никто им не отказывает, часто забывают, что человек, печатающий свои сочинения, отдает им на суд лишь то, что принадлежит собственно ему, т. е. свои сочинения, но не то, что принадлежит ему вместе с другими, то есть свое имя и свое звание.
Закон и надзор цензуры предупреждают личности, но ни закон, ни цензор не могут научить тому чувству приличия, которое находится в сердце всякого образованного человека; цензор при срочной работе не может устранить превратных толкований, имеющих вид литературный, но цель вовсе не литературную, он не может устранить также произвольного соединения отрывочных фраз, поставленных вместе для того, чтобы дать им смысл предосудительный; равно цензор не может угадать, что журналист, забыв всякую добросовестность, позволил себе под названием выписки из разбираемой книги ввести целые строки, в ней не находящиеся. Такие примеры, к сожалению, были в нашей журналистике. Имея счастие пользоваться нерасположением ко мне преимущественно двух журналов: «Северной пчелы» и «Библиотеки для чтения»* — я вынужден просить ваше высокопревосходительство принять под особое покровительство мои сочинения — сочинения честного человека и дворянина — тем более, что, если не ошибаюсь, цензоры сих двух журналов недавно вступили в свое звание* и, может быть, не вполне еще знакомы с журнальным искусством лавировать между буквою закона и цензорским наблюдением.
Никто больше вашего высокопревосходительства не может постигнуть чувства, руководствующего мною в сем случае. Вы поймете, что здесь говорит не мелкое авторское тщеславие, которое боится строгой критики; может быть, в течение моей литературной жизни я имел случай доказать, что для журнальной похвалы я никогда не искал благосклонности моих литературных врагов, хотя иногда для того, чтобы иметь их на своей стороне, достаточно было бы одной строки моей; пусть разбирают они каждое мое слово, каждую букву в слове — свобода полная, — но вы можете судить по себе, ваше высокопревосходительство, какую обязанность на меня возлагает и как дорого для меня имя, которое я имею честь носить. Я должен предохранить его от поругания всеми зависящими от меня средствами, оно принадлежит не мне одному, но всем членам моего семейства и, смею сказать, истории нашего отечества. Это имя я отдаю под вашу боярскую защиту в полной уверенности, что моя просьба не будет напрасна перед вами, древним русским боярином.
