Сергей Максимов - Денис Бушуев
– Ты чего тут по-матушке кроешь? Старая, а туда же… лается.
– Да как же не ругаться! – взвизгнула просительница. – По́ миру вы меня пущаете!
– Поезжай, говорю, в город… – повторил счетовод, не поднимая головы от бумаг.
Онучкин заметил в толпе деда Северьяна, приветливо окликнул:
– Северьян Михалыч! А ты чего, голуба душа, дожидаешься?
– До тебя, Игнат… – глухо ответил дед Северьян, подходя к Онучкину.
– Так заходи… – Онучкин распахнул дверь, пропуская старика в свою комнату. – Садись. Да ты чего эдаким странником вырядился? Аль в поход?
Дед Северьян молча прошел и тяжело сел на лавку близ окна. В комнате Онучкина было светло и душно. На забрызганном чернилами столе валялись какие-то папки с бумагами, кукишем торчала из коробочки массивная печать. В углу на деревянной треноге, обвитой кумачом, стоял маленький зеленоватый бюст слепого Ленина. На бревенчатых стенах – портреты вождей партии. Тонкая золотистая пыль кружилась в лучах солнечного света, падавших из окон на замызганный, исцарапанный сапогами пол.
Онучкин притворил дверь, одернул белую русскую рубашку, подпоясанную широким солдатским ремнем, сел за стол, погладил шершавой ладонью короткий ежик на затылке.
– Так давай, выкладывай, что там у тебя… – предложил он.
«Господи, помоги мне», – еле слышно прошептал дед Северьян посеревшими губами. И вслух сказал совсем не то, что хотел сказать:
– Однако… однако душно как, Игнат. А?
– Что душно, то душно… – отозвался Онучкин и торопливо добавил: – Так давай, говори… Что за просьба у тебя?
– Ты б окно растворил, что ль… – попросил старик. – Что ж такто сидеть…
– Это можно… – охотно согласился Онучкин и, встав, распахнул окно.
И в ту же секунду оба они отчетливо услышали стук автомобильного мотора. Онучкин высунулся из окна.
– К нам… из города, – сообщил он. – Кто бы это?
К крыльцу сельсовета подкатил серенький запыленный фордик. Рядом с шофером сидел пожилой милиционер, позади них – следователь Макаров. Как только машина стала, Макаров быстро вышел, сказал что-то оставшемуся сидеть в автомобиле милиционеру и торопливо направился в сельсовет, покачивая тугим портфелем и сверкая на солнце стеклами больших круглых очков. На плечах защитной гимнастерки темнели пятна проступившего пота.
– Макаров! Ей-бо, Макаров! – вскрикнул Онучкин, суетливо отходя от окна. – И с милиционером… Может, заарестовывать кого приехал?
– Сюда идет? – спросил дед Северьян.
– Сюда…
Онучкин поправил кое-что на столе. Вошел Макаров, швырнул на табуретку портфель, снял фуражку.
– Здоро́во, товарищ Онучкин… А-а-а, Северьян Михалыч! Вот так встреча! ты чего тут?..
И опять дед Северьян ответил не то, что хотел ответить: тяжелый и неповоротливый язык перестал слушаться.
– Так… по делу.
Но Макаров уже отвернулся от старика: видимо, дед Северьян не интересовал его в эту минуту.
– Вот что, товарищ Онучкин… – строго сказал он, утирая платком пот с лба. – У меня к тебе просьба: прикажи выделить мне лодку. Мне надо на ту сторону Волги, в Татарскую слободу.
– Сиим моментом я вам это устрою… – засуетился Онучкин и присел к столу писать записку перевозчику Ямкину.
В комнату шумно ввалились Митрич и Матвей Потапов, о чем-то оживленно споря.
– Игнат Семеныч! – закричал Митрич. – Как же это получается? Ты же приказал выдать нам тёсу в кредиту… Чего же Васька твой артачится? Платите, говорит, деньги чичас же…
– Обождите, робята, минуту… – попросил Онучкин, – я вот кончу… обождите. Не горит, чай, ваш тёс…
Онучкин дописал записку, встал и хотел было крикнуть Чижова, но дед Северьян остановил его странными словами:
– Не надо, Игнат… незачем Макарову в слободу ехать…
Наступила тишина. Все с удивлением взглянули на старика. Дед Северьян встал, огромный, неповоротливый, поправил мешок за плечами и, часто вздрагивая изуродованной губой, тихо сказал:
– Ахтырова-то…
И замолчал, глубоко вздохнув. Макаров мгновенно побледнел. Митрич заморгал глазами и подвинулся ближе к Матвею Потапову. У Онучкина мелко задрожала в руках записка.
– Ахтырова-то… – повторил дед Северьян, снова на секунду смолк и вдруг, вскинув голову, громко и четко произнес:
– Ахтырова-то, Мустафу-то… ведь это я убил.
Набежавший невесть откуда ветерок вырвал из ослабевших пальцев Онучкина записку и, кружа и перевертывая ее, отшвырнул к порогу…
XXV
Анания Северьяныча насмерть перепугала история с отцом. Он залез на полати и три дня пролежал на них, боясь показаться на улицу. А когда в газете «Северная Правда» под заголовком «Вылазка классового врага» появилось сообщение о задержании органами НКВД некоего Северьяна Бушуева, в прошлом собственника-пароходчика, убившего в 1931 году приказчика кооператива Мустафу Ахтырова в Татарской слободе по причине классовой ненависти, – Ананий Северьяныч совсем потерялся, с перепуга запил и пропил за неделю 400 рублей. Ульяновна молилась, неутешно плакала и ни за что не хотела верить ни газетному сообщению, ни рассказам очевидцев, слышавших страшное признание старика в сельсовете.
Вскоре пришло письмо от Дениса. Он писал, что плавает на большом пассажирском пароходе «Крым» на нижнем плёсе Волги, что очень скучает по дому и что письма на его имя надо посылать либо в Горький, либо в Астрахань, либо в Куйбышев на главный почтамт с пометкой «до востребования». Настя тотчас же написала Денису краткое письмо, с изложением всех событий, забыв, однако, второпях сообщить о письме и деньгах из Москвы.
Придя в себя после недельного запоя, Ананий Северьяныч попарился в бане, сходил в церковь и, чувствуя свою вину перед Ульяновной и перед сыном, деньги которого он пропил, с жаром набросился на работу.
Но судьба не щадила запуганного Анания Северьяныча. Вскоре ему пришлось перенести новое испытание.
Однажды, поздним вечером, засветив на ночь все свои бакена и вехи, Ананий Северьяныч возвращался на маленьком ботнике в Отважное. Вечер был бурный и холодный. В клочьях туч нырял блеклый серпик месяца. По реке ходили тяжелые волны с зеленоватыми пенными гребнями.
Поравнявшись с Ленивым лугом, Ананий Северьяныч заметил на песчаной косе, далеко вдавшейся в реку, бревно. «Эге… – подумал старик, – вот Ульяновне и подарок, дровишки, стало быть с конца на конец, да еще березовые, видать…» – и, повернув ботник, отправился за добычей.
Отмель не позволяла подъехать прямо к цели: Ананий Северьяныч направил ботник в глубокую застругу, пристал к берегу и зашагал по рыхлому и сухому песку на край косы. Выплыл месяц и осветил бушующую Волгу. Ананий Северьяныч глянул под ноги и обомлел: вместо бревна на приплеске лежал утопленник. Волны шумно толкали его в бок, словно хотели подальше выбросить на берег. Он лежал на спине, разбросав руки, распухший, в полуистлевшей исподней рубашке и брюках-галифе. Сапог на нем не было. Голые черные ступни до половины высовывались из воды, на одутловатом лице блестели оскаленные зубы, а в глазных впадинах лежал замытый песок.
– Господи Иисусе… – прошептал Ананий Северьяныч и побежал что было сил к лодке.
Лихорадочно работая веслами, он старался не смотреть на песчаную косу, где безмолвно лежал, омываемый волнами, прошедший свой путь человек…
XXVI
Белоснежный красавец пароход «Крым» шел по Самарской луке.
День был солнечный и тихий. Левый луговой берег Волги, с зализами и косами, с невысоким леском, пашнями, редкими деревеньками, далеко был виден и тонул на горизонте в мягкой голубовато-cерой дневной дымке. Справа высоко и грозно взметнулись Жигулевские горы, покрытые густым темно-зеленым лесом, кое-где тронутым первой августовской желтизной. За пароходом весело бежали ровные грядки волн, и, как длинная черная коса, стлался по спокойной воде густой дым. Пароход подходил к Куйбышеву.
Окончив вахту, Денис Бушуев, причесанный, гладко побритый, в синем кителе и ослепительно белых брюках, вышел на верхнюю палубу. В салоне I класса кто-то играл на рояле. Мелодия показалась Денису знакомой – эту вещь играла Варя. «Как же она называется? – вспоминал он, стоя под окном. – Ах да! Это Григ. „Песнь Сольвейг“». И, грустно улыбнувшись, он вошел в салон.
В пышном и просторном салоне I класса находилось всего два человека. Один – судя по форме, военный инженер, в очках, чуть сутулый, сидел за роялем; другой – сидел в углу за столиком, уставленным закусками. Этот второй как-то сразу привлек внимание Дениса. На вид ему было лет 45–50. Он был очень толст и румян. Длинные волосы свинцового цвета были гладко зачесаны назад, под большим рыхлым носом чернели короткие английские усы. Он лениво поднял красные пухлые веки и взглянул на Дениса. Этот взгляд, жидкий и холодный, поразил Бушуева своей необычайной проницательностью и остротой. «Какое неприятное лицо», – подумал Бушуев и сел на массивный диван неподалеку от незнакомца.
