Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом
Госпожа Птифуа уже скоро тридцать лет как лежит на городском кладбище, под безносым мраморным ангелом. От нее остались только восковой бюст в вестибюле музея да бронзовая дощечка, на которой четко обозначено: "1840-1912".
Теперь музеем владел сын ее дочери - магистр философии господин Иоганн Келлер. Его часто можно было видеть в залах музея: ходит этакий небольшой господин с животиком, золоты-ми зубами и круглым румянцем на полных щеках, постоянно доволен всем, тих и уравновешен. В кругу своих знакомых, кроме несоответствия занятий - в самом деле, магистр философии и паноптикум! - он был еще известен тем, что уже десятый год сидел над работой о Венерах: о Венере Милосской, Венере Meдицейской, Микенской, Таврической. И добро бы он горел на этой работе, считал ее делом своей жизни, а то ведь ничего подобного, - он, кажется, сам не понимал толком, для чего и кому нужна его диссертация и чем он ее кончит, писал - и все!
- Так ведь про этих Венер-то и материалов столько не наберешь, горевали его знакомые. - Чем же вы занимаетесь десять-то лет?
Господин Келлер смотрел в лицо собеседника ореховыми улыбающимися глазами, и лицо его светилось от тихого удовольствия.
- Ну да, ну да! - возражал он с каким-то даже подобием оживления. - И я так думал вначале: "Какая там литература?! Две брошюрки, одна монография - вот и все, пожалуй". А как поднял книжные пласты, так знаете, что на меня полезло... Ну! Наибогатейший материал, на восьми языках! Даже на венгерском и то отыскался какой-то специальный альбом. А поначалу так действительно казалось, что нет ничего. Хотя, - говорил он, подумав,- ведь важен-то не сам материал, а мысли по поводу него. Вот написал же Лессинг книгу только об одной статуе, и книжка стала классической, ее перевели на все языки мира. Вот и подумайте! - и в глазах его было столько тепла и иронии, столько добродушного издевательства и над Венерами, сколько бы их там ни было, и над всеми восемью языками, на которых о них написано столько перечитанной им ерунды, и над своей работой, которую он, видимо, ни в грош не ставил, что обыкновенно собеседник больше не расспрашивал и разговор на этом кончался. И о паноптикуме, хозяином которого он состоял вот уже двадцать лет, Келлер говорил с тем же мягким, добродушным презрением и задумчивостью.
- Конечно, говоря между нами, джентльменами,- задумчиво цедил он сквозь зубы, - все это похабщина, - он кивал на свои манекены, - всем этим Ледам да обнаженным Цецилиям со стрелами в груди только и стоять бы в вестибюле дома терпимости, но есть публика, которой это нравится, она валом валит.
Он задумывался и продолжал:
- И вся беда, очевидно, в том, что людям без зверства никак не прожить. Самому убивать даже на войне, конечно, противно, - цивилизация мешает, - но посмотреть на это хотя бы одним глазком, со стороны, положительно необходимо. Есть такая классическая английская монография прошлого века - не читали? - "Убийство как изящное искусство". Вы понимаете, в чем пакость? Оказывается, установлено научно, что убийство, во-первых, искусство, а во-вторых, еще и изящ-ное искусство. Вот тут-то, наверное, и собака зарыта.
Слушатели, которые были поумнее, после этих объяснений переводили разговор на погоду, а дурачки восклицали:
- Позвольте, но вы же проповедуете безнравственность!
И тогда Келлер, тоже с видимым удовольствием и даже без своей обычной флегмы, подхватывал:
- Возможно, возможно! Вполне, вполне возможно! Я же вообще по натуре, очевидно, совершенно аморален. Вот влюблен во всякую красоту, в любую форму ее - от тропической змеи до женщины. А ведь красота-то - она от дьявола! Это еще богомилы, а до них Плотин очень убедительно доказывал, почитайте-ка!
Он говорил о своей аморальности, а жил монахом, у него не было ни жены, ни детей, ни даже как будто любовницы. Вот этот человек, как только в город вошли немцы, первый из всего города нарушил приказ командования о том, что все предприятия, в том числе зрелищные и увеселитель-ные, должны работать по прежнему распорядку, и повесил на двери паноптикума блестящий пружинный замок.
- А что же могу теперь показать интересного? - спрашивал он. - У меня ведь ужасы восковые, раскрашенные - так кого я чем напугаю? Вон у моих мучениц и щечки розовенькие, ресницы насурьмлены, даже проволока кое-где торчит, а тут, в десяти минутах ходьбы от моего музея, раскачиваются на проводе самые настоящие висельники с вывалившимися языками, и над ними вороны дерутся. Ну, совсем пятнадцатый век. Так кто же после них пойдет смотреть моих куколок? Ведь это же профанация! Я так и скажу немцам: "Ничего не поделаешь, музей не выдержал конкуренции".
- А что они вам ответят? - спрашивали его.
Он разводил руками и тоже спрашивал:
- А зачем им отвечать? Что им, своих убитых не хватает, что ли? К чему еще мои Клеопатры да Нероны?
Но дней через десять он вдруг сам снял замок и объяснил друзьям это так:
- Решил открыть! Моя аморальность протестует. Все-таки у меня эстетика: "Убийство как изящное искусство". В том-то и дело, что и убийство должно быть искусством. Вы посмотрите, как мои Клеопатры учат умирать легко, играя, самоотверженно! Зрители стоят возле них, и едят мороженое, и кокетничают с дамами, а там... Я пошел посмотреть. Брр! Гадость! - Он закрывал глаза и крутил головой. - Искусство всегда прекрасно, господа, вот в чем дело! Нет, моя бабушка отлично понимала это, когда так роскошно сервировала восковые ужасы. Не зря она была десять лет любимой шансонеткой баварского короля, и не зря, не зря потом этот король сошел сума!
И вот снова в открытых залах появились посетители, только теперь это большей частью были немецкие солдаты в черных, зеленых и синеватых шинелях. Остро запахло карболкой и еще чем-то столь же резким, а в музее вдруг прибавилась особая витрина - череп Шарлотты Корде и над ним свидетельство о подлинности со многими печатями. Этот раритет продал какой-то солдат, вывезший его из Франции.
Вот в этот-то музей неизвестно с чего и почему пришел Курт с сумкой в руках. Он ходил по залам, таращил глаза и удивлялся, постоял возле группы "Леда и лебедь" (надо было опустить бронзовый жетон в стоящую рядом копилку, и вся панорама ожила бы и задвигалась, но он почему-то этого не сделал) , потом пошел в большой зал и вдруг внезапно очутился среди христиан в белых тогах на арене цирка. Курт внимательно осмотрел их и сказал стоящему рядом с ним черному и худому немцу:
- А лев-то какой... вся морда отбилась, и глаз нет! Показывают невесть что! Знал бы, так и деньги не платил, - и пошел к выходу.
На контроле возле кассы сидела старушка и вязала красную фуфайку. Около нее на отдельном столике лежала толстая черная книга с надписью "Отзывы" и автоматическая ручка на цепочке.
Курт посмотрел на книгу, на ручку и широко улыбнулся.
- Это чтобы не унесли с собой! - сказал он понятливо. - Я уж отлично вижу, что к чему. Ведь народ сейчас такой - пишет, пишет, да и в карман. Лови его потом!
Старушка оторвалась от фуфайки и подняла на него печальные, недоумевающие глаза.
- Я говорю, вон как бережет хозяин ручку, - пояснил Курт. - Это я насчет цепочки. - Старушка смотрела на него, не понимая. - Цепочка-то, цепочка-то, говорю, для того, чтобы ручку не утащили, - объяснил он уже досадливо. - Конечно, я сочувствую - всякие люди тут ходят, на совесть сейчас доверять никак нельзя. Это что ж, всякому можно тут расписаться?
- Пожалуйста, - равнодушно пожала плечами старушка, рассматривая его лицо. - Записы-вайте ваши отзывы, впечатления, предложения, замечания в адрес дирекции. Все, что вас удивило в нашем музее, что оставило недоумение или недовольство, что особенно понравилось. Подпись, фамилия и адрес не обязательны.
- Да нет, почему же, - великодушно махнул рукой Курт. - Я и адрес запишу. Писать - так уж писать. Ну-ка, разрешите. - И он сел за столик.
Писал он долго, пыхтел, останавливался, думал и снова писал. А когда старушка посмотрела на него опять, он даже с некоторой робостью спросил ее:
- А что вот тут написано? "Ваши предложения". Так могу я письменно одну вещь предло-жить или нет? Есть у меня такая удивительная штука красный череп. Купят его у меня или нет?
- Ой, нет, нет! - испугалась старушка. - Тут ничего подобного писать нельзя. Это вы к хозяину пройдите и предложите ему. А писать тут только надо дело...
- Да я уж написал, - успокоил ее Курт. - Вы не беспокойтесь, матушка, хозяин будет только рад. Он как увидит, так и уцепится. Вот я и адрес приложил. Все как положено.
- Как? - вскочила старушка. - Да что же вы тут такое написали?
- А все как есть, то я и описал, - успокоил ее Курт. - Ну, как, что, где нашел. Только вот насчет цены не знаю, так что ничего не обозначил. Хозяин, наверное, не обидит, я ему на совесть верю.
- Ой, Боже мой! - старушка выхватила у него книгу и так и замерла.
Весь лист был исписан какими-то цифрами, через каждые два слова шла запятая или восклицательный знак. Внизу красовалась подпись на полстраницы.
