Валериан Скворцов - Понурый Балтия-джаз
- Много отстегнули военно-морским силам за приватизацию?
- Ноль. Рауль получил лодку в Норвегии на условиях самовывоза... В прошлую войну англичане перебросили несколько таких в фьорд... фьорд... Рауль, как он назывался?
- Альтенфьорд, - сказал второй муж.
- Вот... Там стоял линкор "Тирпиц". "Иксы" прошли минные поля и траловые заграждения ночью, чтобы утаиться от авиационной разведки, и выпустили эти... как их...
- Магнитные мины. И не выпустили, а поставили, - подсказал Рауль.
- Вот... Прилепили к "Тирпицу", который после взрывов лишился хода. "Иксы" ускользнули не в Англию. Они ушли севернее, вдоль норвежского побережья. Легли на дно, где мелко, а команды сошли на берег. После войны местные власти жилились на расходы по распиловке корпусов. Рауль починил один, как он говорит, "пароходик" и прокатил под водой туристов... Ресурс у моторов вполне, хотя наша "икс" несколько заработалась, приводим кое-что в порядок. Рауль смонтировал ангар, и вот - работаем.
Она разбросала по фаянсовым кружкам пакетики "Липтона", всыпала в каждую сухие сливки, положила по куску сахара. Хлопнула дверцей холодильника. Принялась нарезать лимон.
Я старался не смотреть в её сторону.
Была, была любовь. Последняя, наверное...
...27 марта 1960 года Хрущев удостоил посещением старый Марсельский порт, после чего префектура устроила торжественный обед. Выпив изрядно, гость вдарил застольную удалую. Человека, который сопровождал подгулявшего лидера в покои, где до него ночевал однажды только Наполеон III, звали Петр Хохлов. По-французски - Пьер Кокло. Он считался метрдотелем ресторана мэрии и был лейтенантом Службы внешней документации и контрразведки. А также сыном урядника из Донской казачьей бригады, размещавшейся на постое в марсельских казармах Мирабо в 1916 году.
Очередной, капитанский чин Кокло получил за удачный перевод песни. Официальный толмач не сумел подобрать эквивалентов для "хлопцев", "лягайте почивать" и "криниченки". Пьер рассказал мне о своем интеллектуальном достижении четверть века спустя, когда прокис срок секретности. И, как я понял, проявляя заботу о теле высокого гостя, не до конца офранцузившийся отпрыск казака и марсельки подслушал или подсмотрел заодно нечто более содержательное.
В 1985 году спецгруппа Главного управления внешней безопасности, в которое президент Миттеран преобразовал Службу внешней документации и контрразведки, взорвала у Новой Зеландии "Рейнбоу Уорриор", судно "зеленых", протестовавших против французских атомных испытаний. Кокло получил майорские галуны и в ожидании, когда забудется достославная морская победа, одержанная его группой над гражданским плавсредством, осел в Бангкоке, где подыскал работу по некогда освоенной второй специальности метрдотелем в ресторане гостиницы "Шангри-Ла".
Я познакомился с папашей Кокло и его дочерью Мариной, заказывая для своих ужин - разговение в канун православной Пасхи.
- Шемякин? - спросил Кокло, когда по его английскому я понял, что он, скорее всего, француз и, перейдя на его родной язык, назвал себя. - Который Шемякин? Вассилиан? То бишь, Базиль? Вы знали Рума?
Румянцев тоже считался марсельцем. И коллегой Кокло. Рум, мне это казалось несомненным, заявился в Легион из Бассейна, хотя армия и тем более Легион "пловцов" не терпели. На сленге "Бассейном" обозначали ещё Службу внешней документации и контрразведки - десятиэтажное здание с фасадом в виде шахматной доски и старыми наполеоновскими казармами на задворках парижского бульвара Мортье. Синоним, скажем так, российского "Леса" и "лесников" из московского Ясенево. Рядом с бульваром Мортье, на пересечении улицы де Турель и авеню Гамбетты, построили плавательный комплекс, поэтому место стало Бассейном, а его сотрудники - "пловцами".
Возможно, Рум обсуждал мою кандидатуру с Хохловым. Все-таки мы трое числились этническими русскими, а Кокло да, наверное, и Рум были не последними людьми в своей специальной конторе. Их рекомендации дорогого стоили. Во всяком случае, я получил от Рума письмо с предложением "войти в структуру" уже из Франции, когда с Легионом у меня было кончено в Лаосе весной шестьдесят восьмого и я купил квартиру в Бангкоке, а потом выписал из Новой Зеландии маму, которая через несколько лет в свою очередь выписала мне оттуда же будущую жену. Сватовство состоялось по переписке. Властная мама настаивала на православной невестке.
Ответ Руму не отличался от того, какой я дал уже в конце ушедшего века, да и тысячелетия заодно, Ефиму Шлайну. Никакой вербовки.
Скрытые агенты обозначались в документах Бассейна "благородными корреспондентами". Бездна вкуса, конечно. Марина Хохлова, как и её папаша Кокло, уже носила этот титул, когда мы познакомились на Пасху памятного восемьдесят девятого...
Пятью годами раньше я выдержал экзамены на Алексеевских информационных курсах имени профессора А. В. Карташева под Брюсселем, где ещё преподавали старички из этнических русских, вышедшие в отставку из американских, европейских, израильских, австралийских и даже советских органов. Я получил лицензию частного детектива и соответствующее место "практикующего юриста" в адвокатской конторе бывшего майора таиландской королевской полиции Випола. Мне не требовалось особых усилий, чтобы при необходимости узнавать "кто есть кто" и "кто есть откуда" в Бангкоке. Таким образом я узнал и обстоятельства, при которых папаша и дочка Кокло осели в моем городе.
Алексеевские курсы примечательны тем, что их профессура досконально знает повадки ведущих спецконтор мира не понаслышке, а по собственному участию в их операциях. Мэтры вооружают курсантов, в число которых попасть сложнее, чем в нобелевские лауреаты, уникальными сведениями и навыками. Ротационная реинтеграция выпускников в службы, где раньше отработали свое наставники, обеспечивала практическое закрепление и развитие знаний, а также их обновление следующими поколениями курсантов. При этом предполагалось (при полном осознании наивности этого предположения), что алексеевцы однажды послужат Третьей России, которая явится (если, конечно, явится) после Первой - монархической и Второй - нынешней.
В начале девяностых по мере вымирания популяции снежных людей, кормившихся на ледниках "холодной войны", курсы "потеплели" и сделались открытыми. Их недоступность поддерживалась дорогостоящими платежами за сорняки и плевелы, которыми там засоряли головы и души. Легко представить, откуда неимущие юнцы или зрелые мужи, алчущие шпионских наук, черпают средства на удовлетворение специфической жажды познаний, принимая во внимание чудовищную их дороговизну. Что не от Третьей России определенно...
Когда Пасха восемьдесят девятого прошла, я пригласил Марину в курортный городок Хуахин в двухстах километрах от Бангкока на западном берегу Сиамского залива. Растранжирить вместе внезапный приработок.
Дело в том, что сиамской принцессе крови - дед которой, сын короля и наследник, окончив в начале прошлого века Пажеский корпус и Академию генерального штаба в чине полковника лейб-гусар, женился в Петербурге на русской, - приспичило покопаться в архивах предка. Одержимый идеей секретности, дед вел дневники на русском, которого в Сиаме, как тогда называли Таиланд, кроме его жены, истеричной и расчетливой киевляночки, никто, конечно, не знал. Да и почерк принца разобрал бы не всякий. Меня, по совету Випола, позвали во дворец, похожий на итальянскую виллу на берегу грязноватой Чаопрайи, пересекающей Бангкок, и я справился.
Гонорар выплачивался аккуратно, появилась возможность съездить в девяносто четвертом в Прибалтику, куда Марину отправили "благородным корреспондентом" с базированием в Таллинне. Мне удалось также прихватить с собой и работу - свалившийся с неба заказ на поиск эстонских наследников состояния, считавшегося в Сингапуре выморочным.
Марине тогда исполнилось двадцать девять. Мое пятидесятилетие ещё не упиралось добавочными цифрами в пенсионный предел. Мы вполне ладили и в постели, и в развлечениях, хотя дни были не во всем счастливые. Как говорила Марина, "скандинавское свидание" отравлялось подсознательным ожиданием неминуемой разлуки. Я не намеревался разводиться с женой по моральным соображениям - она разделила наихудшие годы моей жизни. И, кроме того, основной причиной моего затянувшегося пребывания в Таллинне была все же пристрелка, назовем это так, возвращения в Россию, которое, ободряемый Шлайном, я готовил по желанию властной мамы.
Мы встретились тогда же с Ефимом в Пскове, где после Хельсинки и Таллинна меня обескуражили бедность, безликость и внешняя запущенность русских людей. Да и Ефим показался замызганным и серым, его дипломатический лоск потускнел, окрасившись административной озабоченностью. Последнее обстоятельство, вообще-то говоря, приободряло. Инопланетяне Шлайна, видимо, не чувствовали себя безраздельными хозяевами жизни, как раньше.
