Валериан Скворцов - Понурый Балтия-джаз
Пришлось приспустить ствол "Галил", чтобы навести его в лоб Шлайну.
Группа приблизилась почти на сто метров. Поколебавшись, я пересадил паука прицельной сетки на грудь Ефима.
Четверо возвращаются - Шлайн, генерал Бахметьев и двое москвичей.
Внизу, под холмом, - бородатый очкарик. Сидящие в наручниках Вячеслав Вячеславович и лефортовский сиделец. Эти трое - не в счет.
Ключи от "Опеля" в моем кармане.
И хотя бежать я не смогу, тихо поплетусь, никто пальцем не пошевелит, чтобы меня задержать. Мне дадут добрести по песчаной косе до машины. Бородатый с ватными ногами позволит. Он просчитывал этот вариант, определенно. Еще вчера, за этим и приезжал меня рассматривать. А когда на пароме уставился в открытую и кивнул, он уже уверился, что так все именно и кончится.
Ефим поднял глаза и смотрел в мою сторону, прямо в прицел, хотя видеть меня, конечно, не мог. Он знал, сколько денег принесет мне этот выстрел. Миллион двести пятьдесят тысяч швейцарских франков, которые с депозита в "Экзобанке" уже переведены на мой цюрихский счет распоряжением Вячеслава Вячеславовича. За обещанную ему Шлайном пощаду. По нашему с Ефимом личному сговору. Рум унес подделанный чек.
Бородатый и ухом не поведет, когда я уложу Ефима. Это российская разборка. Генерал Бахметьев - тоже, формально он в страну не въезжал. Для москвичей Ефим - не начальник, то есть никто, с чужой территории им следует убираться, и без оглядки, в том числе и на его труп. Лефортовский сиделец Москвой списан, куда исчез Вячеслав Калининградский никого тоже не заинтересует. Что касается Бэзила Шемякина, то он и не существовал, и не существует. Нет проблемы, нет и людей...
Ефим в прицеле покачал головой. Он догадался. Оптика увеличивала его губы, они шевельнулись, и я понял, что он громко, так, чтобы слышали шедшие рядом, говорит:
- Не делай этого, Бэзил, не делай... Не стреляй!
Эпилог
Наемный "Ситроен" удалось пристроить в подземной стоянке под сквериком в начале улицы Бабилон. Получив квиток, я вышел наверх и присел на скамейку, подставив лицо редкому в Париже мартовскому солнышку. На мраморной скульптуре, изображавшей грудастых матрон - варианты состарившейся "Свободы на баррикадах" - и льнущих к их жирным коленкам детишек, мазок красным фломастером выделялся кровоточащей раной. Сбор подтверждался.
Марика вышла из фотомагазина с пестрым альбомчиком отпечатанных фотографий, слишком ровно вышагивая на искусственных ногах, прикрытых, как и раньше, клешами. Цвет их, правда, изменился. Вместо черных она носила темно-зеленые. Лицо пополнело. Перчатки стильно ниспадали складками из-под укороченных рукавов оливкового жакета с серебрившимся на груди и манжетах мехом.
Я встал и помахал, чтобы она оставалась на тротуаре. По тому, как Марика оперлась на мою руку, я понял, что бедняжке пришлось немало пройти пешком. Она почти уравновешивала кожаный саквояж в моей другой руке.
- Придется сделать ещё три-четыре сотни шагов, - сказал я.
- Что делать! Такси из Парижа, похоже, уехали.
У неё прибавилось морщинок в уголках губ.
- Встреча в ресторане. Там рядом стоит или стояла, во всяком случае, китайская пагода. Сначала увидим ее... Вон и она! Напротив казарм национальной гвардии седьмого аррондисмана.
Заведение называлось "Королевский Вавилон". Тихое место. Рум знавал много таких.
Он и Дитер Пфлаум сидели перед рюмками с красным. Оба встали и неуклюже столкнулись руками у спинки стула для Марики. Смотрели на саквояж.
Когда расселись, я открыл его и выложил на стол три бумажных пакета с рисунком черепахи фломастером поверх обклеивающей их синей ленты. Вроде печати, удостоверяющей неприкосновенность упаковки. С некоторых пор я пользовался рисунком как подписью.
- Тут пять из десяти частей, упакованы по пакетам, - сказал я. - Две части тебе, Дитер. Одна тебе, Рум. Две части Марике.
- Почему не три? - спросила Марика.
К рюмке она не притронулась. Поджимала губы и беспрерывно перекладывала руки с колен на столик, потом обратно. В жестах сквозила шлайновская суетливость. Жакет вдруг напомнил о кожаном пальто Ефима. Мех казался дешевым.
- Столько Ефим заработал, - сказал я. - Вы, мадам, не в доле. Вы доверенный посланец. Не более. Еще возражения?
Свертки исчезли со столешницы.
Рум взвесил свой на квадратной лапище.
- Мелкими? - спросил он.
Я залпом выпил вино Дитера. Кажется, молодое "божоле". Единственное приятное ощущение за минуты тягостной посиделки. Наверное, всем хотелось уйти. Унести свое побыстрее.
- Неплохо все-таки сыграли, - сказал Дитер. - И ведь без общего плана. Ни о чем не договаривались. Каждый выдавал свое и по наитию... Вот ведь бывает же такое!
Дитер и в Легионе считался тронутым. Например, не справлял малую нужду под огнем в лежачем положении. Вставал, хотя бы и на колени, и поливал куст или стенку. Да ещё отворачивался от противника.
- Как в джазе, импровизировали, - деланно подхватил Рум. Он опять покачал сверток на лапе. Сумки у него не было. Наверное, так и поедет в метро со ста двадцатью пятью тысячами швейцарских франков в свертке на коленях. Наслаждаясь удачей. А мог не получить и франка...
Рума и бандитов, пришедших менять генерала, подбирал с полуострова на свой катер Ге-Пе. Рум скорректировал наводку болгарской "Пимы", первой миной из которой Ге-Пе накрыл на пляже группу Шлайна с Бахметьевым, а второй миной - Вячеслава Вячеславовича и лефортовского сидельца. Прямыми попаданиями.
Рум не дал перенести огонь на кусты, в которых я сидел со снайперкой.
Шлайн, который должен был получить от меня резиновую пулю, за секунду до взрывов ринулся по косогору наверх, на меня, выдергивая для виду нелепый "Стечкин". С развороченной спиной и перебитыми ногами, он оказался тяжелой ношей для бородатого очкарика, тащившего его по косе к машинам. Больше нести никого не пришлось... Но меня это не волновало тогда, а теперь не волнует и подавно. Не запланированный Ефимом и мною минометный выстрел Рума - счет для урегулирования между ним и Шлайном, не мой...
Когда я доковылял по косе к месту парковки, там стоял только "Опель" Шлайна. Ефима увез на "Вольво" эстонский очкарик с бородой. "Линкольн", я думаю, угнал ещё раньше водитель "Экзобанка".
- Музыкальная тема подвернулась удачная, - сказал и я, чтобы что-то сказать. Вообще говоря, любые слова были бы лишними. Мы думали одинаково. И не сговариваясь. Я - когда наводил "Галил", Рум - когда наводил "Пиму".
- При чем здесь тема? Какая тема? - спросил Дитер.
- Наживы. Грустная извечная тема наживы, дружище, - ответил я.
И вдруг вспомнил название группы в ночном клубе Таллиннского "Паласа", где последний раз видел Марину.
- Для понурого джаза. Вроде сброда из харбинских балалаечников.
- Каких ещё балалаечников? - поинтересовался Рум.
- Погодите вы... Ефим просил сказать вам, Бэзил, что в следующий раз...
- Следующего раза не будет, - прервал я Марику. - Передайте ему, мадам, что следующего раза не будет. Шемякин умер.
Не прощаясь, я встал и ушел. Они меня не интересовали.
Время имелось, и пешком, неторопливо, я дотащился по бульварам до Инвалидов, миновал Марсово поле, прошел под Эйфелевой башней и спустился к пронизываемой ветром набережной. Серая Сена сливалась с серыми парапетами. На дебаркадере черный плащ Марины контрастировал с яркими одежками детворы, под конвоем воспитательниц сходившей по трапу с "бато-муш", речного теплоходика, называвшегося "Долина Марны".
Очкастая билетерша-матрос в спасательном жилете поверх пальтишки сказала:
- Сейчас отходим... Вы одни.
Дебаркадер поплыл вперед, назад и снова вперед в квадратном иллюминаторе, девица угнездилась на высоком креслице возле штурвального, стянула спасательный жилет и спросила в микрофон:
- Мадам, месье желают рассказ о парижских мостах?
Марина подняла руку и помотала ладонью: нет, спасибо... Я положил ей на колени саквояж, в котором оставался последний сверток.
- Здесь одна доля из десяти. Алименты с моей удачи.
Марина щелкнула замком, посмотрела внутрь саквояжа, снова щелкнула.
- Я выйду первой, - сказала она. И добавила: - Судя по черепахе, Рауль верно сообщал, что ты заступил на место Толстого Рэя. Так?
Я ничего не ответил. И не смотрел, как она поднималась по узкому трапу мимо билетерши-матроса к выходу на следующем дебаркадере. Я держал перед собой выменянную на саквояж фотографию нашей дочери. Снимок я положил в бумажник, где уже лежал один - трехмесячного Николаши.
От моста Александра Третьего на Сене я уже плыл в волжские Кимры и далее в Замамбасово, где недорогие шабашники завершали обустройство Нового Шемякина.
1 Дерьмо (нем.).
2 С высочайшим почтением (нем.).
3 Спасибо, старый хрен, да здравствует Франция (фр.).
