Алексей Писемский - Комик
- Посмотрите, как у него руки дрожат, должно быть, он пьян, - заметил Мишель.
- Какой он странный, неприятно даже видеть: что он - лакей, что ли, чей-нибудь? - спросила его Дарья Ивановна.
- Должно быть, побочный сын Мельпомены.
- Перестанете ли вы меня смешить! Я, право, уеду.
- Бога ради, не погубите меня... Я не буду, честное слово, не буду, отвечал молодой человек и закурил папиросу.
Комик подошел к столу и сел.
- Не любите ли вы пить воду с сахаром при чтении? - спросил хозяин.
- Нет-с, ничего; я и так прочту, - отвечал тот.
- Ему бы стакан водки для смелости закатить, - проговорил тихонько судья Юлию Карлычу.
- Ай, сохрани господи! Он нас всех приколотит, - отвечал тот.
- И хорошо бы сделал, чтобы глупостями-то не занимались.
Комик наконец начал чтение, по назначению Аполлоса Михайлыча, с того явления, где невеста рассуждает с теткою о женихах и потом является сваха. С первого почти его слова Матрена Матвевна фыркнула, Аполлос Михайлыч усмехнулся, Вейсбор закачал головой, Фани с удивлением уставила на Рымова свои глаза; даже Осип Касьяныч заглянул ему в лицо. Смех и любопытство заметно начали овладевать всеми. Вдова, Юлий Карлыч и Фани хохотали уже совершенно, Дилетаев слушал внимательно и по временам улыбался. Судья тоже улыбался. Мишель и Дарья Ивановна перестали говорить между собою. Чтение Рымова было действительно чрезвычайно смешно и натурально: с монологом каждого действующего лица не только менялся его голос, но как будто бы перекраивалось и самое лицо, виделись: и грубоватая физиономия тетки, и сладкое выражение двадцатипятилетней девицы, и, наконец, звонко ораторствовала сваха. С появлением женихов все уже хохотали, и в том месте, где Жевакин рассказывает, как солдаты говорили по-итальянски, Аполлос Михайлыч остановил Рымова.
- Нет, Виктор Павлыч, пощадите, - воскликнул он, отнимая у комика книгу. - О господи, даже колика сделалась... Матрена Матвевна! Не прикажете ли истерических капель?
- Я не знаю, что такое со мною, - отвечала вдова, - я просто сумасшедшая.
- Как вы находите, Дарья Ивановна? - отнесся хозяин к молодой даме.
- Tres drole[21], Аполлос Михайлыч, - отвечала та.
- Живокини[7] не уступит - ужасный урод! - шепнул ей на ухо Мишель.
- Я, mon oncle, никогда так не смеялась... Отчего это? - сказала Фани.
- Это, душа моя, значит высшее искусство смешить. О чем плачете, Юлий Карлыч?
- От смеха, Аполлос Михайлыч, ей-богу, от смеха.
- Вижу, что от смеха, даже наш великий судья, и тот улыбается. Короче сказать: вы, Виктор Павлыч, великий актер.
Все эти похвалы комик слушал потупившись.
- Но вот ведь, господа, в чем главное дело, - начал рассуждать Дилетаев, - что смеялись мы, - это не удивительно: фарс всякой смешон; но, главное, - разнообразие таланта Виктора Павлыча. Он, например, может сыграть все почти лица: и сваху, и невесту, и тетку - это удивительно!.. Что бы вы теперь могли сделать в классической комедии? - продолжал он, обращаясь к комику. - Это выше слов: конечно, тут бы смеяться не стали; но зато на изящный-то вкус как бы подействовало, особенно в этих живых пассивных сценах, на которые с умыслом автор рассчитывает.
- Что вы изволите, Аполлос Михайлыч, разуметь под классической комедией? - спросил скромно комик.
- Как что такое я разумею под именем классической комедии? - возразил хозяин. - Я разумею под этим именем все классические комедии, которые написаны по правилам искусства.
- Всякая комедия, если она выражает что-нибудь смешное ярко и естественно, - классическая комедия, - возразил скромно комик.
- Ах, нет: это совершенно ложная мысль! - перебил хозяин. - Смешного много написано: смешон водевиль, смешон фарс, но это не то... классическая комедия пишется по строгим и особенным правилам.
- Какие же особенные правила, mon oncle? Теперь в Петербурге даются водевили, которые гораздо лучше всех ваших классических комедий, - вмешался в разговор Мишель.
- Ну, mon cher[22], ты еще не можешь судить об этом; то, что я хочу сказать, ты не совсем и поймешь.
- Да почему же вы одни только можете понимать? - возразил племянник.
- Молчи, пожалуйста! Твое дело галстуки повязывать да воротнички выставлять - и только. Я заговорил об особых правилах классического искусства; известны ли они вам, Виктор Павлыч?
- Когда-то учил-с, но теперь уж совсем забыл.
- Ну, поэтому слегка их припомню вам; я сам тоже давно учил, но как-то врезалось в память. Первое правило - единство содержания; второе, да... второе, я полагаю, то, чтобы пиеса была написана стихами - это необходимо для классицизма; и, наконец, третье, уж совершенно как-то не помню, кажется, чтобы все кончилось благополучно... например, свадьбою или чем-нибудь другим; но я, с своей стороны, кладу еще четвертое условие для того, чтобы комедия действовала на вкус людей образованных: надобно, чтобы она взята была из образованного класса; а то помилуйте! Что такое нынче пишут? На сцене фигурируют пьяные мужики, хохлы, лакеи, какие-то уроды-помещики. Такая сволочь, что не глядел бы, да и в натуре их совсем нет. Возьмите вы комедии Шаховского[8] - букет изящного, ароматом пахнет... Я очень бы желал, Виктор Павлыч, чтобы вы прочитали мою комедию; конечно, это не ваш род, но все-таки полагаю, что вы бы произнесли ее верно и с артистическим одушевлением.
Комик, прислушивавшийся сначала к рассуждениям Аполлоса Михайлыча с какою-то горькою улыбкою, под конец ничего уж не слыхал и все посматривал на закрытую книжку "Женитьбы". Ему, кажется, очень хотелось еще почитать ее.
- Прочитайте-ка, Виктор Павлыч, мою комедию, - повторил хозяин.
- Чего-с? - отозвался комик.
- Мою комедию продекламируйте.
Рымов немного смешался.
- Я не умею читать белых стихов, - проговорил он.
- Жаль, очень жаль, - начал хозяин, - неимоверно жаль, что вы не получили строгого сценического воспитания! Вы бы были великий художник: природа ваша бесценна; но в настоящее время для вас существует только известный род пиес, комедии райка; конечно, и в них много смешного, но уж чрезвычайно вульгарно. Высший класс тоже смеется; но смеяться ведь можно всему: мы смеемся, например, когда пьяный мужик пляшет под балалайку, но все-таки в этом нет истинного комизма. Так ли я, господа, говорю? - отнесся Аполлос Михайлыч к мужчинам. - Что вы, mesdames[23], скажете? - прибавил он, обращаясь к дамам. - Виктор Павлыч, я замечаю, не совсем соглашается с моими мнениями.
- Мы, дамы, должны соглашаться с вами, вы профессор наш, мы все считаем вас нашим профессором, - подхватила Матрена Матвевна.
Из мужчин судья только поднял брови и молчал; Мишель сделал гримасу и что-то шепнул на ухо Дарье Ивановне, которая ударила его по руке перчаткой и опять зажала рот платком.
- Я согласен с Матреной Матвевной, - произнес Юлий Карлыч. - Вы очень много читали, Аполлос Михайлыч, да и от природы имеете большое соображение.
- И, таким образом, стало быть, один Виктор Павлыч не согласен.
- Я ничего, Аполлос Михайлыч... - начал было Рымов.
- Ну, однако, как там в сердце, в уме-то своем не убеждены, что я прав? - перебил хозяин.
- Я ничего-с, только насчет райка... он иногда очень правильно судит.
- Вы думаете?..
- Да-с, Мольер обыкновенно читал свои комедии кухарке, и если она смеялась, он был доволен.
Аполлос Михайлыч покачал головою.
- Во-первых, это анекдот, а во-вторых, что такое Мольер? "Классик! Классик!" - кричат французы, но и только!.. Немцы и англичане не хотят и смотреть Мольера; я, с своей стороны, тоже не признаю его классиком... А!.. Никон Семеныч, великий трагик! Вас только и недоставало, - опоздали, mon cher! И лишили себя удовольствия прослушать большую часть нашего спектакля.
Но Никону Семенычу было не до кого и не до чего: он приехал в очень тревожном состоянии духа; волосы его были растрепаны, руки и даже лицо перепачканы в чернилах.
- Я приехал читать, - проговорил он, не кланяясь почти ни с кем.
- Да, теперь очередь за вами, - ответил хозяин, подмигнув судье и Юлию Карлычу, отчего последний потупился.
- Я много переделал и прибавил, - начал Никон Семеныч, садясь. - Могу? - спросил он.
- Сделайте милость, - сказал хозяин.
Рагузов начал:
- "Театр представляет равнину на волжском берегу. Рассыпана толпа разбойников в различных костюмах; близ одного, одетого наряднее других, сидит, опершись на его плечо, молодая женщина".
- Позвольте, mon cher, я вас перебью: это, стало быть, совершенно новое лицо? - возразил Аполлос Михайлыч.
- Новое, оно необходимо, - отвечал торопливо Рагузов и продолжал уже наизусть:
Нас было двое: брат и я!
Росли мы вместе, нашу младость
Вскормила чуждая семья...
На том месте, где говорится:
...Решились меж собой
Мы жребий испытать иной,
![Айзек Азимов - Роботы утренней зари [ Сборник]](/uploads/posts/books/59876/59876.jpg)