Николай Наседкин - Прототипы
И, уж конечно, путаясь в этих бесчисленных "как?", "зачем?", "почему?", я не хватался за ручку и бумагу, дабы привычным письменным способом все разъять на части, разложить по полочкам, просветить анализом, понять. Я боялся письменного стола. Я твердо, еще в первые дни обреченного лежания, решил: с писаниной, с сочинительством покончено раз и навсегда. Да ведь я теперь просто-напросто не смогу писать!..
Однако ж время сделало свое дело. Покаянные мысли, страх, безысходная тоска и мистический ужас начали переворачиваться, перевариваться, перебраживать - в ярость, в злобу, в бунт. Сбалансировался я примерно на следующем: с таким смертным грузом на сердце мне не жить. Без авторучки в руке, без писательства мне не существовать. Без движения, без возвращения к людям мне не быть. А значит - нечего и терять. Или пан, или пропал. И - вот правильно! - тварь я дрожащая или право имею? Если Кто-то дал мне силу и власть в сочинительстве, значит, этот Кто-то и дал мне право пользоваться этой силой и этой властью? Значит, я сам волен решать - быть или не быть!..
Признаюсь, от всей этой круговерти опасных и притягательных мыслей я слегка развинтился, тронулся, помешался. А может быть, и не слегка.
Я решился.
Напустив ванну кипятковой воды, я отмок, тщательно отмылся от многослойной грязи. Обстриг обгрызенные ногти. Уничтожил кустистую бороду. Расчесал с болью обвисшие по-хипповски волосы. Натянул чистое белье на задышавшее тело. Выпил две чашки горчайшего кофе. Убрал-вытер с письменного стола почти вершковый слой пыли. И - сел. Взбудораженный Фурсик вскочил привычно ко мне на колени, вытянулся блаженно и подзабыто вкусно заурчал.
Я решил написать повесть. Или рассказ.
Главный герой должен был в конце умереть. Как? От чего? Каков сюжет произведения?.. Это я представлял себе еще смутно, совсем туманно. Я только определил, кто будет героем. Точнее: я видел явственно прототипа.
Я знал его много лет, когда-то работал с ним - мразь из мразей. В одной из своих вещей я упомянул о нем в эпизоде: дал две-три черты его наглой внешности, два-три характерных штришка его мерзкой фарисейской биографии. Убивать там, в той повести, я его и не думал, напротив, он по сюжету благоденствовал и карьерился. Теперь, в жизни, карьера его сорвалась: он оказался профнепригодным, к тому ж проворовался, так что полетел вверх тормашками из начальнического кресла. Но, как и все они из породы непотопляемых прохвостов, мой будущий герой нашел-таки, отыскал себе вполне теплое местечко, всплыл и продолжает приванивать вокруг себя...
Короче, на этой особи я решился провести фантастический эксперимент, проверить свою безумную силу.
Я мучился трое суток. Я сидел, часами не вылезая, за столом. Ходил, турнув кота, из угла в угол, расплющил-сжевал колпачки двух ручек, перемарал листов двадцать бумаги - бес-по-лез-но! Масть не шла. Этот проклятый лупоглазый прототип щеперился, упирался, выскальзывал, никак не втискивался живьем в пространство рассказа. Вместо живого убедительного героя рисовалось нечто ходульное, манекенное, кисельное.
И вдруг я поймал себя, зафиксировал: во мне, в мозгу моем пульсирует, рождается, рвется во внешний мир совсем другая история, совсем другой герой. Я наконец-то услышал тот волнительный гул в душе, который вот-вот начнет проясняться, упорядочиваться, проявляться в слова, образы, сюжетные ходы...
Но мне не нужен этот сюжет! Я пытаюсь бороться с собой, глушить-заглушать рвущийся из глубин сознания разгорающийся творческий импульс или хотя бы повернуть его в нужное, необходимое, продуманное русло. Напрасно! Меня охватывает неудержимая дрожь нетерпения. Я бросаюсь к столу, хватаю судорожно ручку и начинаю стремительно покрывать саван бумаги нервными прыгающими строчками:
"Просматривать газеты начинаю я всегда с последней полосы. И сразу - с некрологов. Так уж привык...".
Я пишу эту повесть о самом себе, о событиях последнего года, о своем позднем ужасном прозрении. Я пишу с жаром, с сумасшедшим вдохновением, почти не отрываясь от стола. Бедный Фурсик разъярился от голода и жажды, вопит где-то там, в ванной - я запер его, чтобы не мешал. Я пишу-сочиняю горестное повествование о герое-писателе, обладавшем страшным убийственным даром, и прототипом которого являюсь я сам. И я уже знаю, прозрев весь ход сюжета, что в финале моей мрачной повести герой мой умрет...
Я не могу не написать эту повесть. Но я не хочу, не желаю - слышите вы! - я не хочу, чтобы ее... Я боюсь!
Я страшно хочу жить!
* (Напоминаю: все имена-фамилии в повести изменены. Более того, на всякий случай сокращены-убраны из текста подробные описания внешности героя-автора и скрупулезное патологическое описание его смертного часа.
Он сам попросил меня опубликовать данную вещь хотя бы под моей фамилией и с необходимыми изменениями. "Иначе, - сказал он, - я свихнусь, я сойду с рельсов".
Где сейчас автор и кто он - я обязался не разглашать. Он, по его утверждению, откроется через месяц после публикации, не раньше.
Если, конечно, ничего не произойдет...)
1994 г.
