Феликс Кривин - Конец жанра
- Не понимаю, зачем вы это рассказываете.
- Зачем?.. Я не знаю... Может быть, потому, что среди этих людей был и экспонат Двести Двенадцатый.
- Вы нездоровы, - сказал Следователь, - вам нужно лечь.
- Не беспокойтесь, я уже лег. Я закопал себя глубоко-глубоко, так, что меня найдут через тысячу лет, не раньше. Возможно, тогда не останется в мире камней, которыми человеку разбивают голову.
- Итак, вы утверждаете, что сами изъяли этот экспонат, хотя и знали, что он числится в списках? Ну что ж, профессор. Мне остается только сожалеть. Поверьте, мне не хотелось браться за это дело... Я ведь тоже многое помню, профессор, и как друга, как старого товарища, мне хотелось бы вас защитить... но, профессор, я очень плохой защитник... И я обвиняю вас, - он встал, и голос его зазвучал тверже: - Я обвиняю вас в том, что, во-первых, вы раскапываете прошлое, а во-вторых, пытаетесь его утаить от инстанций, которым положено о нем знать. Вам ясна суть обвинения?
Обвиняемый молчал. Он сидел, сжав руками виски, то ли собираясь с мыслями, то ли, напротив, пытаясь от них освободиться.
- Вы поняли суть обвинения?
Схул поднял камень. Тяжелый камень взлетел в его руке, целясь в непокорную голову.
- О, я не сказал самого главного! Экспонат Двести Двенадцатый - это я. Это меня вы приговорили к изъятию.
- Куда вы девали скелет?
- Мой скелет? Я его закопал. Пускай полежит, дождется лучших времен. Ведь будут и лучшие времена, а? Как вы думаете?
Дружба дружбой, но всему есть предел. Каждый выполняет свой долг, и все должны его выполнять хорошо - и обвинители, и обвиняемые.
- Профессор, примите успокоительное!
- Зачем? Я спокоен, я сейчас снова спокоен, как был спокоен тридцать пять тысяч лет... Я лежу в земле, и кости мои отдыхают... Кости так хорошо отдыхают, когда их никто не раскапывает...
- Давайте без эмоций. В вашем музее был скелет, носивший на себе следы прошлого варварства: проломы черепа, переломы костей. Потому-то он и подлежал изъятию. Цивилизованное общество не должно видеть дурных примеров. Это искушение, соблазн, которому не следует подвергать нашу гуманность. Как же могли вы, профессор, при всем вашем добром отношении к человечеству, которое памятно мне по другим временам, как могли вы этого не понять, как могли вы утаить, спрятать, закопать экспонат, подлежащий изъятию? Зачем вы это сделали?
- Чтобы сохранить его для будущего.
- И вы еще говорите о будущем! Вы! Археолог!
- Да, потому что прошлое всегда принадлежит будущему, оно принадлежит только будущему, и никто из живущих не имеет на него права.
Обвинитель не был согласен с Обвиняемым. Но было не время заводить теоретический спор.
- Я удивляюсь вам, профессор. Ученый, уважаемый человек, и вдруг какая-то уголовщина... Конечно, что позволено Юпитеру, не позволено быку, но, с другой стороны, что позволено быку - не позволено Юпитеру.
- Это я Юпитер? Бросьте шутить! - Обвиняемый сделал очень долгую паузу. - Как вы думаете, кто изображен на этом портрете?
- Как это кто? Вы, профессор.
- Приглядитесь внимательней.
Обвинитель посмотрел внимательней.
- Ну конечно же, это вы! Особенно если убрать бороду...
- Нет! Неправда! Это не я! Это экспонат номер Двести Двенадцать!
Он это крикнул так, как кричал, быть может, тот, древний человек, когда встречал в лесу дикого зверя.
- И если вам нужен мой скелет, вам не придется его раскапывать. Вы можете просто вынуть его из меня... Присмотритесь лучше, ведь это не портрет, это реконструкция головы палеантропа. Того самого, скелет которого хранился у нас под номером 212.
- Этого не может быть, - сказал Гость, заставляя себя не верить.
- И все-таки это так. Вот он, Юпитер, дикий человек, которому другой Юпитер проломил голову камнем! Его лицо одухотворено мыслью - это мысль о том, чтобы урвать побольше кусок. В его глазах боль, но это боль не о человечестве, а лишь оттого, что его ударили камнем... Юпитер! Когда я его увидел, я состарился на многие тысячи лет. Я понял, что это был я, что это мне проломили голову камнем... Я занимался наукой, писал исследования, а скелет мой лежал под стеклом, в зале музея, и мне казалось, что все меня узнают.
- Это страшно, - сказал Гость, и что-то страшное, дремавшее на дне его памяти, поднялось и встало перед ним, и он снова почувствовал себя беззащитным, беспомощным палеантропом. И снова они были в пещере, в холодной, сырой пещере, из которой можно выбраться, лишь оставив в ней свой первобытный скелет.
Солнце скрылось, зашло на веки веков, и с ним исчезли и свет, и тепло, и всякий смысл человеческого существования. Потому что завтра - уже не будет, и сегодня - уже не будет, а останется только вчера, на веки веков вперед - только вчера, и ничего больше... И никакие часы не изменят этой беспощадной поступи времени вспять...
Схул посмотрел на камень, словно раздумывая, куда его бросить - в завтра или во вчера.
- Собирайтесь, профессор. И захватите портрет. Мы приобщим его к вашему делу.
1968
ПРИТЯЖЕНИЕ ПРОСТРАНСТВА
Николай Михайлович Поляков, литературный псевдоним - Кристофер Бомслей, сел к столу, положил перед собой стопку бумаги и написал придуманное еще вчера вечером, тоже за стопкой, но за другой:
"Есть во Вселенной цивилизации, не знающие пространства. Им неизвестны слова "где", "куда", зато "давным-давно" и "когда-нибудь" они употребляют довольно часто..."
Слова "давным-давно" и "когда-нибудь" придали мыслям Полякова лирическое направление. Самое лучшее в его жизни было либо давным-давно, либо, надо надеяться, когда-нибудь еще будет, причем "давным-давно" с каждым годом увеличивалось, а "когда-нибудь" - уменьшалось.
Поляков круто изменил направление мыслей, понимая, что подобные унылые размышления ни к чему хорошему не приведут. Литература не должна расслаблять читателя, она должна действовать на него, как утренняя зарядка.
"Представители внепространственной цивилизации живут в трех измерениях: вчера, сегодня, завтра. Геометры по двум известным - сегодня и вчера вычисляют третье измерение - завтра. Квадрат завтра равен квадрату сегодня, минус удвоенное произведение сегодня на вчера, плюс квадрат вчера. К сожалению, завтра всегда оказывается не таким, каким его вычислили, и старые геометры подвергаются развенчанию, а молодые снова принимаются вычислять это загадочное измерение - завтра. Но и у тех, и у других ощущается острая тоска по четвертому измерению - пространству".
Поляков вспомнил совхоз "Рассвет" с его необозримыми пространствами. Правда, в отчетах эти пространства показывались меньшими, чем были на самом деле, что давало возможность повысить урожайность. Не на поле повысить, а в отчетности, то есть, самым несложным путем. Собрать, допустим, на тридцати гектарах по двадцать центнеров продукции, а в отчете показать, что собрано по тридцать - на двадцати. А где остальные десять гектаров? Тут нужно сделать вид, что их вроде вовсе не существует. Не на поле сделать вид, а в отчетности: на поле-то нужно работать, урожай собирать, чтоб было чем повышать отчетную урожайность. Да, назначение этих гектаров - чужую урожайность повышать, жертвовать ради них своей собственной урожайностью. Там, на чужих пространствах, кто-то может и премию получить, а здесь никто ничего не получит, потому что здесь вроде и не работали. Вроде - это в отчетности, а на самом деле - еще как!
Поляков вздохнул и постарался держаться подальше от пространства.
Он вспомнил молодость. Был он красивый, молодой, и жена у него была красивая и молодая. Как говорится, было кому жить. Так негде было... Кабы не это клятое пространство, вопроса о том, что негде жить, и не возникало бы.
Чувствуя, что размышление о пространстве заводит его далеко, Поляков решил обратиться к теме любви, которая до него выручала многих писателей. Он сразу взял быка за рога и в качестве быка выбрал Василия Зуева.
Василий Зуев (так звучит его имя в переводе на язык пространственной цивилизации) жил в том времени, которое определялось как "давным-давно", а полюбил женщину из времени, которое будет еще когда-то. Родители были против этого мезальянса, но на родителей Василий Зуев внимания не обращал. Он отправился из своего давным-давно на корабле памяти, державшем курс через головы многих поколений. Путь был трудным, поскольку не все головы одинаковы. Встречаются среди них твердолобые, пустые, тупые и даже непроходимые - такие, через которые невозможно пройти. Но он проходил, он плыл, он всплывал в памяти и отважно врезался в память.
- А помнишь, старая, как мы с тобой качались на качелях? - шамкал какой-нибудь старушке ее старичок. Почему он об этом вспомнил? Потому что память его всколыхнул Василий Зуев на своем корабле памяти.
А невестка старичков в это время припоминала их сыну все его грехи за последние тридцать лет. Не потому, что грехов было много, а потому, что их поднял с самого дна Василий Зуев на своем корабле памяти.
