Григорий Канович - Шелест срубленных деревьев
- Жезл. Знак царской власти. С драгоценностями и резьбой.
От его слов перехватывало дыхание и на лбу выступали росинки пота, но Шая как ни в чем не бывало продолжал:
- Разве хороший портной - не король?
Губы ученика подрагивали от изумления и жалости. Неужели Шая Рабинер на старости лет рехнулся от одиночества?
- Ты, братец, смотришь на меня, наверно, как на полоумного. Король, скипетр... А ведь, как поразмыслишь, от такой работы, если не подсластить ее выдумкой, и впрямь можно свихнуться... Тем более что эту иголку надо не выпускать из рук до самого смертного часа. И не только не возненавидеть, но полюбить... Наперсток надо любить, будто он не наперсток, а какой-нибудь драгоценный бриллиант или сапфир на пальце. И нитки надо любить и видеть в них не истонченное волокно, а проселки и дороги, которые связывают нашу Богом забытую Йонаву со всем миром... со всеми городами... Понимаешь? Сегодня - это, например, дорога из нашего местечка в Санкт-Петербург, завтра - в Варшаву, послезавтра - в Париж, через неделю - в Иерусалим. И так изо дня в день... всю жизнь... до гробовой доски... Сиди сиднем и шей - сермягу или лапсердак, камзол или кафтан. Вдевай нитку, запрягай терпение и волю и бреди себе в зной и в стужу по свету - туда, куда сердце зовет. Что за радость видеть только то, что видно: вот нужник за окном... вот пьяный и осточертевший, как матерщина, урядник... вот лавочник Гедалье, шествующий по улице походкой праведника и звякающий связкой ключей, как стражник у райских ворот...
Шлеймке не успевал следить за внезапными извивами его мысли. Хотя Шая и ругал говорунов, но - судя по всему - сам был большой любитель поговорить. Да это было и неудивительно: в доме учителя не было ни одной живой твари, с которой он мог бы перемолвиться словом.
Как и подобает новичку, Шлеймке не перебивал Рабинера, даже во время коротких пауз, набухших, как почки на деревьях, невидимой глазу взрывной силой, не вставлял ни единого слова, ждал, когда они брызнут словами. Иногда эти паузы затягивались и от нечего делать Шлеймке принимался блуждать взглядом по бревенчатому, прогнувшемуся потолку, по стенам, по старой швейной машинке в ржавых подпалинах.
- Шить можно научить любого, - устало произнес Шая. - А вот любить свое дело... Этому научить нельзя. Ни похвалой, ни плетью... Ладно... Ступай и накали утюг. Только, смотри, дом не подожги.
Шлеймке принес березовое полено, настрогал лучины, выстелил ими дно утюга, сверху насыпал углей, раздул огонь, подождал, пока угли побагровеют, и захлопнул крышку.
- Ну, Шлеймке, а что, по-твоему, это? - тыча в пышущий утюг пальцем, на котором сиял не наперсток, а сапфир, спросил Шая.
Почувствовав вдруг, что от нескучного ответа на этот вопрос зависит, согласится Шая учить его таинствам и премудростям ремесла или отошлет обратно к родителям, Шлеймке весь напрягся. Он услышал, как непривычно гулко бьется его молодое сердце, прищурил глаза, которые родня сызмальства, чуть ли не с колыбели, упорно приучала видеть на свете только то, что видно всем, и, поражаясь собственной наглости, ответил:
- Пароход... Пароход, который дядю Мойше-Янкеля увез в Америку.
- Из тебя, Шлеймке, выйдет толк. Помяни мое слово!
Ему не сразу далась эта нелегкая наука видеть вещи не такими, какими их видят все, называть их не своими именами, а произвольно приписывать им совершенно иные свойства и качества. Сначала он не столько заботился о том, чтобы развить свою сметливость и воображение, сколько о том, чтобы угодить учителю. Но, когда он узнал его поближе, каверзные вопросы Рабинера уже не язвили душу, а чудачества старика не казались праздной игрой, тщетным и натужным желанием приукрасить унылые портновские будни, а воспринимались чуть ли не как образ жизни.
- Каждый человек, - поучал его Рабинер, - должен сотворить свой, не видимый для других мир. Иначе он рискует превратить реальный мир, в котором мы живем, либо в конуру, либо в стойло. Посадили на цепь, золотую ли, ржавую ли, - и сиди до скончания века. Загнали в хлев - жуй свое сено, пока тебя на бойню не погнали.
- Нередко Шаины рассуждения приводили Шлеймке в замешательство, но чем дальше, тем больше он привязывался к Рабинеру, тем охотней втягивался не только в работу, но и в его странные игры.
Рыжая Роха не могла нарадоваться успехам сына: ведь сам Рабинер предрекал ему блестящее будущее.
Все шло как нельзя лучше. Растроганная похвалами сапожничиха старалась отблагодарить Рабинера - приглашала бирюка к себе на праздники, варила для него варенье из крыжовника и малины, приходила к нему в берлогу мыть окна и полы, уговаривала знакомых вдов в синагоге и повитуху Мину выйти за него замуж, не раз набивалась в сватьи. Но однажды, прождав сына до полуночи, так осерчала на Шаю, что готова была тут же забрать от него своего
Шлейме.
- Он что, тебя и по ночам учит? - устроила сыну допрос Рыжая Роха.
- Нет, - сказал сын.
- Почему же ты ночевать не пришел?
- Я же тебе говорил: если не приду, не волнуйся...
- У Шаи что - другие, чем тут, дома, сны снятся? - кипятилась Рыжая Роха. - Дочь барона Ротшильда? Хупа из золота? Миллионное приданое? Особняк в Париже?
- Причем тут Ротшильд? Реб Шая рассказывал о себе... о Белостоке... о погроме... о своих погибших близких... о том, как спасся... спрятался в костеле за алтарем... как потом бродяжничал, пока из Польши до нас, до Йонавы, не добрался.
- О погроме рассказывал? - усмехнулась Рыжая Роха. - В другой раз я тебе, Шлеймке, устрою такой погром, что ты от меня ни за каким алтарем ни в одном костеле не спрячешься!
- Но я же тебе говорил! Вспомни!.. Потом еще реб Шая на скрипке играл...
- На скрипке? - опешила сапожничиха. - К кому тебя в ученье отдали - к портному или к скрипачу?
- К портному. Но...
- Реб Шая больше ни на чем не играет?
- Ни на чем. А что?
- Ничего. Вырастешь - узнаешь... Он сам тебе предложил остаться?
- Да. А что?
- "А что, а что?" - возмутилась Рыжая Роха. - Ты слышал, Довид? обратилась она к склонившемуся над колодкой мужу. - Шая предложил нашему сыну оставаться на Вишневой круглые сутки?
- Ну и что? - встрепенулся Довид.
- Господи! - возопила сапожничиха.
От невнятных объяснений Шлейме и отстраненности Довида, для которого чей-то поношенный ботинок был дороже ее спокойствия, она просто пришла в ярость.
- Если ты и дальше будешь так, - прохрипела Рыжая Роха, - заберем тебя от Рабинера и отдадим Биргеру. Пусть твой учитель Шая не строит из себя орла, Исроэл Биргер тоже с крыльями, пусть не с такими, как у Шаи, но и у рыночного воробья можно научиться летать... не только в дерьме копаться...
Научиться-то можно, но высоко ли взлетишь, подумал про себя Шлейме, но промолчал.
Он знал: матери и без того несладко. Скоро навсегда покинет дом сестра - погонщица мух Лея, да что там покинет - уедет за тридевять земель! бедняжке совсем задурил голову маляр Рахмиэл - жених из Утян: в Америку, мол, в Америку! Там на полях не ромашки растут, а доллары пачками на ветру колышутся, а в городах, в какой дом ни войди, каждая стена не обоями обклеена, а банкнотами. Срывай сколько заблагорассудится, если ты не ротозей и не пентюх.
Рыжую Роху раздражали не только вкус и выбор Леи, но и сборы, проходившие в непонятной спешке, словно изба гормя горела. Шлеймке не хотелось сердить маму - несмотря на все свои клятвы и заверения, что "лавка закрыта", она, видно, снова понесла, но и уходить от своего учителя к рыночному воробью Биргеру он не собирался. Разве сравнишь Шаю с Исроэлом? Орел все-таки в поднебесье летает, а воробышек в дерьме роется, стараясь оттуда овсяное зернышко выклевать.
- Ладно, - пообещал он Рыжей Рохе. - Больше я там ночевать не буду.
Берлога Рабинера, конечно, была куда просторней, чем тесная комната в их избе. У Шаи Шлеймке спал на мягком диване, обитом выцветшим плюшем, а дома вся орава - четыре брата и две сестры - умещалась на одной кровати. Да и кроватью ее нельзя было назвать. То был сколоченный из струганых досок настил, державшийся на отесанных сосновых пнях, окрашенных масляной краской в цвет спелой малины. Настил ржаво и зловеще скрипел в ночной тишине, как деревья в летнюю грозу. Шлеймке спал рядом с Леей, и, бывало, пока сон не зашивал веки, лежал, прислушиваясь к ее теплому дыханию, смотрел, как в летних, почти прозрачных сумерках из-под откинутого одеяла белеют ее всхолмленные груди с двумя изюминками на вершине, и странное, постыдное волнение охватывало его от собственного любопытства, от невольной слежки, от греховного желания притронуться к холмикам, белеющим в темноте, и кончиком языка лизнуть каждую изюминку.
Скоро Лея уедет, ее место опустеет, и только от смятой подушки, как от пустой банки из-под меда, будет пахнуть не то липами, под которыми она когда-то пасла его, гусенка-двухлетку; не то увядшими веночками, которые плела из луговых трав и по-царски украшала его кучерявую голову.
