Елена Ткач - Странная фотография
— Да нет, ты не понимаешь! — воскликнула Люба и от нетерпения притопнула стройной ножкой. — Моя мама… она никогда бы прежде меня не ударила! Она могла вспылить, закричать, но так… И потом, она же знает, что я во всем этом не виновата — я-то вижу. Она в глубине души понимает, что в доме творится что-то дикое и я тут совсем не при чем. Ладно, ты видно в таких вещах не разбираешься, а мне показалось…
— Что тебе показалось? — переспросил Костя, холодея, — ещё миг, и его чудо исчезнет, разочаровавшись в нем, — улетит как вспугнутая птичка, и больше он её никогда не увидит.
— Не важно. Пойдем, проводишь меня до дому — поздно уже. Мама начнет беспокоиться. Ох, как же домой идти неохота!
— Люба, ты вот что, — Костя лихорадочно думал, что ей сказать, чтобы продолжить знакомство. — Ты начни вести записи — ну, дневник! И записывай все, что тебе покажется странным, необычным — в общем, все, что из ряда вон! До малейшей мелочи: вот, например, сегодня эта вещь тут лежала, а завтра её нет — завтра она совсем в другом месте находится. И спроси потихонечку маму: не брала ли она её, не перекладывала ли… Начни дом исследовать. В какой комнате этот полтергейст слабее, в какой — сильнее. Поняла?
— И что дальше?
— А дальше посмотрим.
— А что мы посмотрим? И куда посмотрим? Смотреть-то некуда — просто жизни никакой нет! Вот тебе и все смотрины…
Они побрели через парк — не по дорожкам, а прямо по влажной земле, усыпанной палой листвой. От земли тянуло прелью, сыростью, и эти запахи осени навевали щемящую грусть. Косте внезапно захотелось расплакаться как маленькому, потом громко расхохотаться, он почти не владел собой — так подействовала на него встреча с этой длинноногой девчонкой с гиацинтовыми глазами. Внезапно он кинулся от неё прочь, и торопливо, судорожно принялся подбирать с земли упавшие листья. Набрав охапку палого золота и багрянца, он протянул её Любе.
— Ты чего это? Зачем?
— Тебе! — только и смог выдавить Костик немеющими губами.
— Мне не нужно. Отдай это своей девочке — у меня весь дом от букетов ломится! И у нас в вазах не такие цветы, не такая… падаль — у нас розы и орхидеи! А других цветов мы с мамой не признаем. И вообще, очкарик, чего ты ко мне привязался, а? — её голос сорвался на крик, в нем зазвенели истерические нотки. — Отстань от меня, я тебя по-хорошему прошу, а то позову Володю и он живо с тобой разберется!
Люба резко повернулась и побежала прочь. Косте показалось, что она плакала на бегу, жалобно, чуть не навзрыд. Он, не помня себя, инстинктивно рванулся за ней и бежал до тех пор, пока Люба не скрылась в своем подъезде. В этот подъезд ему хода не было — только теперь Костя понял, где она живет: этот дом номер два по Весковскому переулку вызывал у старожилов района глухое, плохо скрытое раздражение. Наводненный охранниками, буравящий прохожих глазками видеокамер, установленных в каждом подъезде, этот светло-кремовый монстр под зеленой крышей с застекленными лоджиями и чугунными решетками, перекрывавшими закрытый двор, населяли «сильные мира сего» — банкиры. Их жители района, люди по большей части простые и небогатые, недолюбливали и побаивались, а на дом поглядывали с плохо скрытой завистью и злобой.
Так значит, его чудо — Люба-Любушка — жила именно в этом доме! А это значило, что их разделяла стена, которую не преодолеть ни приступом, ни прыжком, ни ползком… И расстояние, разделявшее их: парня в стоптанных старых кроссовках, которому не привыкать питаться одними макаронами с кетчупом, и её — девчонку, у которой две машины, личный шофер и в вазах одни только розы и орхидеи, — это расстояние не измеришь обычной мерой длины — ни милями, ни километрами… Его вообще невозможно измерить!
Костик стоял, тупо уставясь на дверь Любиного подъезда, и прижимая к себе разлохматившийся букет. Листья потихоньку выскальзывали из его рук и одно за другим — падали к ногам на асфальт.
— Э, парень, чего стоишь — давай-ка отсюда! — вывел его из прострации дюжий охранник в черном берете.
Костя послушно побрел прочь, продолжая судорожно сжимать свой растрепанный осенний букет. Так он и пришел домой — с этим букетом, позабыв про минеральную воду, за которой его посылала бабушка. И стоял в коридоре, не зная куда теперь идти и зачем… Мысли путались, он был как в чаду.
«Как же так, — проносилось в разгоряченной голове, — мы же нормально с ней разговаривали… все хорошо было.» И вдруг её словно бы подменили. И не хотела она так со мной — это была не она. Она же плакала, плакала — я видел! Но все равно — мне её теперь не видать, она скрылась за этой тяжелой дверью, и навсегда, навсегда… Ее умчит от меня личный папин шофер на личном папином «Вольво» — умчит вдогонку за орхидеями, которые здесь не растут. Она всегда будет мысленно в той стране, где цветут орхидеи, а мой город… он пахнет сыростью, и скоро его запуржит, заметет — он ведь так любит снег! И я — я тоже его люблю, я знаю как он прекрасен в снегу — мой город. А она никогда не узнает. Никогда! Потому что, она живет в городе и не видит его — она мысленно там, где растут орхидеи! Она тепличная Люба-Любушка, а я… я хотел подарить ей его — мой город. Чтоб он стал ей родным, чтоб она загляделась на его красоту… потому что прекраснее его нет! И моя Сеня об этом знает. Ох, что со мной? Надо сесть за уроки… Бабушка… она меня посылала за чем-то. Но за чем?
— Костя? — из-за двери в комнату выглянула бледная осунувшаяся Сеня. Ты водички принес?
— Я? Ой, Сенчик, прости! Прости меня, я такой идиот — забыл…
— Что? Что с тобой?
Сеня выползла из комнаты, шаркая тапками и подошла к брату, вглядываясь в его лицо. Он стоял перед ней, сжимая букет палых листьев, онемевший, застывший, весь сжавшийся, как пружина.
— Ой, какие красивые! Это… мне?
— Тебе, — глухо обронил Костя, сунул букет сестре и, медленно повернувшись, как во сне, пошел в свою комнату.
— Ксенечка, тебе Костя водички принес? — донесся из кухни бабушкин голос.
— Принес, бабуль, все в порядке, — крикнула Сеня и укрылась в комнате.
С её братом что-то произошло — она ни секунды в этом не сомневалась. Достаточно было взглянуть ему в глаза… Но она этого так не оставит — она во всем разберется. Вот только надо скорее выздороветь…
«Прошенька, миленький, что-то неладное у нас в доме творится! Прошенька, где же ты?»
Сеня прижала к груди печальный букет и в ту же секунду почувствовала все происшедшее как-то связано с Прошей. Ему плохо, он в беде, и этот букет — весть от него!
Глава 4
НОЧНЫЕ ПРИЗРАКИ
Сеня шла на поправку. Конечно, это означало конец вольготного времяпровождения и начало ученья-мученья, но с другой стороны… уж больно хотелось на улицу! Так надоело сидеть в душной комнате, тем более, что на дворе такая теплынь, такая благодать… Последние погожие денечки стояли потом в холод и дождь ещё успеешь насидеться взаперти — а теперь надо было ловить каждый миг волшебства, ведь чародейка-осень просто преобразила Москву!
Город расслабился, разомлел в лучах солнца и, как кот, щурился и мурлыкал от удовольствия. Под чистым безоблачным небом земля улыбалась солнцу, от которого во все стороны били снопы света. Только свет этот, ложась на лица прохожих, на стены домов и кроны деревьев, становился мягким и приглушенным, будто теплел, будто хотел убаюкать и успокоить все, к чему прикасался… И всех, кто выходил на улицы города, убаюканные этим мягким прощальным светом, охватывало блаженное тепло — всех разморило, город как будто нежился в праздной неге, хоть по-прежнему на его улицах и бульварах царила обычая суета.
Сеня впервые ощутила на себе этот царственный прощальный покой ранней осени, когда в первый день после двухнедельного пребывания дома выбралась с мамой на улицу. Они медленно пробрались дворами к Тверской, пошли по ней вниз — к бульвару, свернули направо и двинулись к Никитским воротам. Сеню так разморило, что она едва передвигала ноги, мама с улыбкой поглядывала на нее, радуясь, что дочурка вновь на свободе и может наслаждаться всей этой красотой.
Они постояли возле особняка Рябушинского на углу Малой Никитской и Спиридоновки, разглядывая мозаичные орхидеи на его стенах и причудливую лепку оконных рам. Мама Леля рассказала Сене о стиле модерн — в этом стиле был выстроен особняк, один из самых совершенных архитектурных творений в Москве, — о художниках, живших в начале двадцатого века. Теперь век угас, но все, что создано было людьми, влюбленными в красоту, останется на долгие, долгие годы… Все, во что вкладываешь душу, никогда не исчезнет, а станет как бы частицей жизни твоего города, его атмосферой, душой, — так говорила мама. И Сеня глядела на изысканные орхидеи на стенах старого особняка, и чувствовала, что, глядя на них, у неё будто сил прибавляется… Словно мысль давно ушедшего архитектора, его любовь к жизни, к людям, ко всему миру вокруг, передалась и ей.
