Александр Мишарин - Белый, белый день
Ты присмотришься по-другому к своей жене, и все то, что ты прощал, пока был сильным и богатым, по сравнению с семьей своей, той, в которой ты вырос и был сберегаем навечно... изменится. Все вокруг тебя, в том числе и жена, останутся теми же... Но другими! И вдруг - в самые прекрасные годы - ты можешь потерять смысл твоего вечного восхождения.
Но все это будет не сейчас! Не завтра. Еще жив и я... Хоть на меня ты уже не рассчитывай! Прости...
Анна Георгиевна - святая женщина. Никогда меня не любила, но была идеальной женой и образцовой матерью. Хотя и не хотела тебя рожать. Не хотела идти со мной под венец. Правда, никаких венцов или венков для таких, как мы, тогда и в помине не было. Называлось все это тогда гражданским браком. И я, и она в то время остались одни. От меня ушла Оля-певичка, да нет - певица... Сам Немирович-Данченко ее отмечал - правда, он многих красоток отмечал. Но не всем же давал петь первые партии... Оленька! Как я тогда все это пережил? Не выпустил обойму в этого итальяшку?.. Учились они вместе в консерватории. Да и при чем тут он?
Нельзя покупать любовь! Даже все твои красивые слова, самые надежные, добрые твои дела - все равно это только торг! Маркет, как сейчас говорят...
Ну, спас я всю ее семью польских аристократов, кажется, даже графов. Спас от расстрела ее брата Анджея - красавца с крупно вьющимися, пепельными волосами, с огромными, как и у Оленьки, серо-голубыми глазами с густыми-густыми смоляными ресницами. Запутался паренек в какой-то провинциальной националистической организации. А я был главный военный начальник в городе. И по званию, и по чину, и по стажу в партии. Мне нетрудно было поговорить с огэпэушником. Намекнул ему, что хочу эту семейку пригреть, как говорится... И вместо политического дела, которое тут же полетело в камин старого княжеского дома, было выписано направление на учебу в Москву, в архитектурный институт, Чернышевичу Андрею Николаевичу.
Уж как смотрела на меня старуха Чернышевич! И как зарделась Оленька при известии о том, что ждет их в Москве комната в коммуналке - двадцать восемь метров с эркером. Неслыханная по тогдашним временам роскошь! Ее выделило руководство под мою скорую свадебную историю.
Старуха Чернышевич так меня полюбила - на всю жизнь. Даже потом, когда мы с Оленькой расставались, все просила меня: "А можно, Павел Илларионович, я с вами останусь? И Анджей тоже!" А Анджей уже почти не выходил из туберкулезных больниц и санаториев. Такой редкий был парень - и умница, и талант, и божественной красоты хлопец. Так и сгорел месяца через два в туберкулезной горячке...
Больше старуха Чернышевич ни о чем не просила. Мне даже показалось, что она возненавидела дочь за ее отменное здоровье. За удачу! За то, что скачет каждый день на сцене в какой-нибудь "Мадам Анго". А вокруг нее - при живом-то муже! - вьются всякие знаменитости с цветами, шоколадом... Богема! Почти каждый вечер после спектакля - в ресторан. А что стесняться мужа - в час-два ночи приходит... Спать ему проходится на большом обеденном столе больше места в комнате нет. Уголок Анджея за ширмой. За огромным книжным шкафом Оленька со своими афишами, парижскими флаконами, пудрами... Со своим гардеробом - театральным и цивильным. И старуха Чернышевич со всем хозяйством... Привезла старуха с собой из Западанки старинную двуспальную кровать - вроде как для молодых. А молодая-то к себе в угол забилась. Ведь не давала она ему никаких гарантий! Ни по жизни, ни на словах. Расплатилась, как бы за брата, неделей ночных радостей - еще там, в провинции, - и все! Возвращается теперь поздно, по утрам долго спит. Другие цели, другие подруги - Москва!.."
Нет, не была она шалавой. При такой красоте ой как надо было блюсти себя! И Оля блюла. Где надо, она представляла как мужа, красивого, с хорошими манерами, еще не старого Павла Илларионовича. Это хоть немного охраняло ее в театре.
Иногда он приглашался на ее премьеры и даже был одарен короткой, но не пустой беседой с самим Немировичем, который, конечно, воспринимал его, как фигуру где-то между Тухачевским и Блюхером. А так как Павлу Илларионовичу довелось служить под командованием и Михаила Николаевича, и Василия Михайловича, то эти имена звучали в его устах совсем не по-хлестаковски. И Владимир Иванович, как потом донесла молва, очень высоко оценил молодого генерала - мужа юной, подающей надежды примадонны.
Только вот после такой высокой оценки дела у Оленьки в театре вдруг пошли из рук вон плохо. Новых больших ролей она не получала, да и на старые появлялись все новые и новые вводы. Так что выходить на сцену вчерашней примадонне приходилось все реже и реже. Она пыталась объясниться с Владимиром Ивановичем, хотя все ее дружно отговаривали. Но Ольга Николаевна была молодой и очень красивой женщиной, знающей себе цену. Нет, она не собиралась торговать собой - просто с раннего детства усвоила, каким огромным преимуществом обладает красивая женщина! Она бывала с театром на банкетах, где мужчины с очень большими звездами, увидев ее, буквально впадали в шок. И по-мальчишески роняли фужеры, если она просила нарзана...
Ольга имела два тяжелых, со слезами, разговора с матерью. Старуха Чернышевич якобы прокляла ее и предсказала, что та плохо кончит...
Если вспоминать судьбу Ольги, то она не плохо, а никак... ее закончила! Она не поняла, что Немирович в том большом мире тот же маршал. А может, и поболее... И как человек избалованный, холодный и непредсказуемый, после встречи с мужем-генералом он понял, что место уже занято. Что его просто используют. Юная генеральша хочет иметь всё - громкое имя примадонны, мужа чеховского Дымова в генеральском ранге. И еще... От его зорких глаз не ускользнули почти вызывающие реакции больших людей. Как человек опытный и осторожный он понял, что, став женой наркома - или еще выше, - Оленька рано или поздно станет ему врагом. И Владимир Иванович просто смахнул эту фигуру с шахматной доски.
Она была переведена в консерваторскую студию - к начинающим щенкам с драными носками и редко мытыми гривами до плеч, с легкостью отношений и дурацким самомнением, что всемирная слава вот она - рядом...
Немирович-Данченко забыл об Ольге, наверно, на второй вечер после их объяснения. Рассказал еще дома, за ужином, своей жене и паре ее приятельниц, какие редкие красавицы появляются в России. И как жизнь бывает особо безжалостна к ним. Даже погрустил, вытер крахмальной салфеткой край абсолютно сухих глаз.
А Оленька? Она боготворила и ненавидела его всю жизнь. Конечно, никакой карьеры у нее не получилось. Она ушла из семьи, выскочила замуж за экспансивного и небездарного итальянского студента, композитора. Он звал ее на свою родину - только в Италии могут оценить ее красоту и талант. Но отъезд все откладывался и откладывался... То предвоенное время, то Муссолини... Потом страшная война, дальше нищета послевоенной Италии...
А в шестидесятые уже и жизнь прошла. Антонио стал процветающим композитором - нашел-таки свою нишу! - писал и ставил детские оперы. В Москве, в провинции, в странах народной демократии. Только не в Италии. Туда ему почему-то, несмотря на бесконечную чехарду с правительствами и одновременно колоссальный экономический рост, не давали визу.
Зато в России он был увенчан почти всеми возможными почетными званиями и премиями, зимой носил бобровые, боярские уборы. Хотя по-прежнему отличался и живостью, и темпераментом. Как-то, увидев в Столешниковом переулке Ольгу Николаевну, с которой давным-давно разошелся, спросил:
- Оленька! Ну почему ты ушла от меня? Мы же с тобой так чудесно жили!
- Ты же изменял мне! - искренне возмутилась Оля.
- Ну и ты бы мне изменяла! - так же искренне развел руками Антонио. Разве в жизни это что-то решает?
Оля только отвернулась - конечно, нет. Она была замужем четыре раза. Кавголов, Антонио... Потом Широков, ее гармонист, с которым она в составе фронтовой бригады три года бегала от смерти и от самой себя. Но жизнь нагнала - их самолет был сбит, и Широков умер на ее руках - большой, добрый, простой... Никогда и ни о чем ее не спрашивавший, хороший русский мужик.
Давно умерла старуха Чернышевич, так и не простившая дочь, еще раньше не стало брата Анджея...
Шесть месяцев она провалялась по госпиталям, кости срослись. Да только голос почти пропал и перестали виться знаменитые дерзкие воланы ее пепельных, а теперь рано поседевших волос.
Она пыталась учить пению на частной основе, но фининспекторы... Да и своего инструмента не было! Пришлось договариваться со старым товарищем еще по консерваторской студии - с Лазаревичем. Он жил с любимой тиранкой-матерью и всю жизнь был холостяком. Оля знала, что ему больше нравятся таланты его же пола. Будучи прекрасным и известным в Москве концертмейстером-вокалистом, он мог позволить себе жить, как хотел. Но какой-то лучшей, сентиментальной частью души был издавна привязан к Оленьке. Поэтому в определенный... в очень определенный день и час (в этот час стало известно, что умер народный и великий... бессмертный основатель... гений русского и мирового театра Немирович-Данченко) он сделал официальное предложение Ольге Николаевне Широковой. И его предложение было принято...
