Лидия Чарская - Гимназисты
При одной мысли обо всем этом новый ужас охватил юношу…
Сегодня он должен быть дома во что бы то ни стало! Должен! Но как? Как? Боже Великий! Скоро ли кончится все это? Он сбросит с себя эту черную куртку и станет свободным, как птица? Скоро ли он будет работать, как вол, для своей матери, единственной радости, оставшейся ему на земле?! Да, скоро! Скоро теперь, скоро!
Через три-четыре месяца он будет «там»… в том желанном и светлом храме науки, который составляет предмет самых жгучих мечтаний каждого гимназиста! Университет!
Господи! Сколько радостных и счастливых грез в этом звуке!
При воспоминании об университете глаза Юрия разгорелись пламенными огоньками, а сердце замерло радостно и сладко. Еще бы! Познать всю сладость науки, забыться в серьезном чтении от всех неурядиц и мелочей их жалкого существования! А главное — услышать тех лучших людей ученого мира, которые отдали себя, свой труд, свои знания служению науки. И под руководством этих лучших профессоров, шаг за шагом, узнавать новые, все новые истины. И в новый мир, в мир дивный и прекрасный откроет ему двери желанный университет!
Все существо юноши наполнилось чудным необъяснимым сладостным чувством… Через три месяца только! И тогда! Тогда… Рай распахнет ему двери, светозарный и светлый земной рай!
Но до тех пор? Как же быть ему теперь? Сейчас? Сегодня?
Он до боли стиснул голову руками.
— Консилиум… мама… Васенька скроет… не скажет… если… если…
Страшная, туманная мысль сковала его мозг. Сердце захолодело тяжелым предчувствием. В бессильном гневе и смертельной тоске он упал головою на подоконник и замер без мысли, без движения…
Глава VII
Бегство из «Аида»
Что-то хрустнуло, звякнуло, глухо зашуршало у него под окном. Юрий поднял голову, высунулся — и легкий крик радости замер на его губах.
— Флуг! Голубчик! Ты?
Под самым подоконником сияло ему худенькое, возбужденное личико Давида Флуга.
Ловкий и подвижной, как обезьянка, он успел в каких-нибудь несколько минут добраться по водосточной трубе в третий этаж, где находился злополучный аид, и теперь ликующий сидел на подоконнике и тихо восторженно шептал:
— Вот видишь… совсем не так трудно… И в переулке ни души… Я знаю, ты мне говорил вчера, что у вас сегодня консилиум… Так вот я… Только ради Бога тише… Луканька, как нераскаянный грешник, по коридору бродит… Того и гляди вонзится… Я за тебя побуду… Бери мое пальто, фуражку… И айда!.. До девяти можешь гулять спокойно… Не торопись особенно… Мне делать нечего — я дрыхать буду — смерть спать хочется.
И Флуг притворно зевнул, блеснув своими мелкими ровными, как у белочки острыми, зубами.
Опешивший и растерянный от неожиданности Радин с какою-то свирепою силой стиснул хрупкую тоненькую руку маленького Давида.
— И после этого… после этого говорят, что евреи!.. — начал он, краснея и задыхаясь… — да золотые сердца у вас! Спасибо, дружище! — И с внезапным порывом он горячо обнял приятеля.
— Ладно! Уж ладно! Ступай! — усмехнулся тот. — Ах, да!.. вот еще, чтобы не забыть… Были все мы кагалом у Мотора… Штука, брат! Требовали, кричали, неистовствовали. Ей-ей! Даже Луканька струхнул… A все же не добились, уволить не уволят, а медали лишат…
— Да кого лишат-то, говори толком! — изумился Юрий.
— Вот чэловэк, как говорит Соврадзе! — патетически вскинув глаза к потолку, вскричал маленький еврей. — Он ничего не знает. Да ведь из-за тебя все дело, чучело, ты эдакое!.. Из-за театра и ареста твоего… Ведь докопался я, кто в газете статью тиснул… Ренке это…
— Ренке? — изумленно произнес Радин. — Но зачем же!
— Вот дубина-то! Не догадывается! Голова! — еще горячее зашептал маленький Давид. — Да пойми же ты, башка, что если бы не ты, Ренке первую медаль получил… А ты ему поперек пути, как забор корове, возвращающейся с поля. Вот! А теперь шалишь! Медали он не увидит, как своих ушей, потому Моторка ему его «писательства», ни Боже мой, не спустит… Чуть было не вытурил его впопыхах, да одумался… Видишь, у нашей остзейской миноги какие-то связи, родственники при дворе, забодай его козел рогами, ну, a Мотор трус изрядный, сам знаешь!.. А все же вместо медали у Ренке… вот! — И маленький еврей растянул руку и показал кому-то невидимому некий знак, именуемый «масонским», иначе говоря, просто шиш на нашем общем языке. — А теперь ступай… По воздуху, аки посуху… И помни, до девяти вечера я дрыхну, и видеть твою физику вовсе не намерен! — весело заключил Флуг.
Радин вспыхнул благодарным взглядом на великодушного маленького человечка, еще раз стремительно сжал его пальцы и в следующую же минуту в фуражке и пальто Давида, доходившем ему едва-едва до колен, бесшумно скользил вниз по трубе…
Глава VIII
Диагноз бесстрастной «знаменитости»
— Юрка, ты?
Нина Михайловна своим чутким ухом уловила стук входной двери, легкие шаги в коридоре, знакомую быструю дорогую походку и по бледному, изможденному лицу ее, еще красивому и не старому, несмотря на совсем седую голову, медленно проползла счастливая улыбка. Удивительного, редкого цвета васильковые глаза ее мягко и влажно засияли, обращаясь к дверям.
Нет сомнения: это он — ее мальчик!
И как бы в подтверждение ее мысли Юрий стремительным ураганом ворвался в их крошечную комнату.
— Мамуся!
— Каштанчик!
Они всегда называли так наедине друг друга. Нина Михайловна широко раскрыла объятия и каштановая кудрявая голова Юрия прижалась к ее груди.
— Мама, они ушли? — робко прозвучал голос юноши.
— Нет… нет… в комнате хозяйки совещаются!.. — поторопилась успокоить сына Радина, — но почему ты так поздно? Я волновалась… и что это за пальто на тебе? — уже встревоженным голосом заключила она.
Юрий вспыхнул. Он не умел лгать…
— Опоздал? пальто?.. — ронял он, бессмысленно глядя на безобразно коротенькую амуницию Флуга, боясь еще более встревожить мать объяснением о том, как на него донесли, как он «влопался», как угодил под «арест». Опять она взволнуется, начнет плакать, нервничать… Поднимется этот кашель снова, этот ужасный кашель, который разрывает на части ее грудь и тяжелым молотом отзывается в его сердце…
— Об этом потом, мама, моя родная, — тихо произнес он, — не волнуйся только, все хорошо, опоздал потому, что у нас вышел скандальчик в классе… Но все вздор, повторяю. А только я пойду… к профессору, нужно узнать все… понимаешь ли? Голубушка моя, прости!
И прежде чем Нина Михайловна успела сказать что-либо, Юрий быстро прижался к ее руке губами и, стремительно отбежав от кресла, где она сидела, вся обложенная подушками, в один миг скрылся за дверью.
. . . . . . . .
. . . . . . . .
— К вам можно?
Голос юноши прозвучал робко, несмело…
«Знаменитость» бросила недовольный взор на дверь. Известный профессор, специалист по грудным болезням, светило ученого мира не любил, когда его беспокоили вообще, а во время консилиумов особенно. Он только что оглушил скромного молодого военного врача Василия Васильевича Кудряшина целою бурею громких латинских терминов — названий всевозможных болезней и теперь доказывал что-то с бурным ожесточением своему молодому коллеге. И вдруг…
— К вам можно?
Что хочет ему сказать этот статный, худенький синеглазый мальчик, так внезапно появившийся на пороге? А «синеглазый мальчик» уже стоит перед ним, взволнованный, трепещущий, побледневший…
— Господин профессор, простите, ради Бога, — говорит Юрий, и его молодой красивый тенор звучит глухо и странно, — ради Бога, простите, но я должен… вы должны… да, вы должны сказать, что с моей матерью?.. Какая ей грозит опасность? И чем? Чем наконец избавиться от недуга, который точит ее?..
Профессор кинул через очки взгляд на невысокую фигуру юноши. Потом перевел глаза на Кудряшина и произнес, полувопросительно кивнув головой в сторону Юрия:
— Как его нервы?
— О, он силен как молодой львенок, ему можно говорить спокойно все. — И как бы желая ободрить юношу, Васенька нежно похлопал по плечу Радина.
— Тогда приготовьтесь услышать большую неприятность, юноша, — мямля и пожевывая губами протянул профессор, — ваша мать опасна… Она не протянет долго в этой обстановке и будет таять как свеча, пока… пока… если…
— Если? — задохнувшись, простонал Юрий, и, как синие колючие иглы, его глаза впились в бесстрастное лицо «знаменитости».
— Если вы не отправите вашу мать на юг Франции или Италии, Швейцарии, наконец, куда-нибудь в Ниццу, в Лугано или Негри… Солнце и воздух сделают чудо… и в три года ваша мать поправится и расцветет, как роза. Вот вам мой совет!
— Вот вам мой совет! — отозвался где-то глубоко в сердце сухой и бесстрастный голос профессора… — Вот вам мой совет… — произнес кто-то в пространстве с диким и страшным ударением… И разом все захохотало, завертелось и закружилось в сатанинской пляске вокруг Юрия. Смертельная бледность разлилась по его лицу… Голова закружилась…
