Борис Екимов - Тарасов
И одно за другим пошло низаться давнее и вчерашнее, одинаково дорогое и больное, потому что прожито было самим.
Здесь, через эту гать, единственный раз уходили, бросая родину. Надо было уйти, иначе бы перемерли. А в совхозе, где спасались, там затируху в столовой давали и пшенную кашу. И разрешалось в баночку отлипать, для детей. Выжили. Вернулись.
На этом вот поле, сразу за речкой, Тарасов на трактор сел, четырнадцатилетним мальчонкой, в войну. А еще Николай Силяев, Василий Курсанов. Вместе это поле пахали. И когда "колесники" глохли в борозде, то заводили втроем, ремни на ручки привязывали и крутили в шесть рук, врастяжку. Пацанва...
А сеяли и вовсе хорошо. Можно зернышко в банке нажарить. Ячменя или пшенички. И грызть. Или напарить, завязав в узелок, в радиаторе. Получалась кутья. Бригадир разрешал. Лишь уполномоченному нельзя было на глаза попадаться.
Продуктовоз бабка Татьяна на белой кобыле привозила хлёбово да просяные лепешки. Издалека было кобылу видать.
И потекла-покатила жизнь по этим полям. Лишь трактора старели и умирали. "Колесник" с железным сиденьем. Гусеничный "натик" с дерматиновым навесом над головой. Крыша есть... а вокруг - играй батюшка! Дальше - получше.
Сколько изъездил этих лошадок Тарасов за сорок лет. И всех помнил, словно людей. Да и грех забывать. Они кормили и подняли ребятишек.
И вдруг где-то там, в ушедших днях, мелькнуло светлое. Две телочки, красные, с белыми головками мчались сюда, к старой вербе, к речке и гати, через которую пробирался синий трактор хозяина. Как летели они, ошеломленные, хвост трубой... Не боясь тракторного грохота и соляровой вони. Они видели Тарасова и знали, что выйдет он из трактора и сыпанет перед ними беремя яблок, алых, хрустящих, сладимых, словно забытое материнское молоко. Так было изо дня в день, и телушки встречали его радостным ревом и летели навстречу.
Как быстро все кончилось. И как горько...
При мысли о телочках Тарасову сделалось не по себе. И жизнь человеческая показалась какою-то странной и непонятной. Ведь нельзя было разумом понять и войну, и убиенных людей, и голодную детвору - эту злость вселенскую. Нельзя было понять, отчего пропадают телушки, Дочка и Ночка. Кому и зачем это надобно?
И сразу заболело сердце. И странная мысль легла на душу: лучше бы не жить, не мучиться, а стоять вербою, тут, на обережье, возле речки. Стоять и глядеть, одинаково слушая ветер и шепот людской, радоваться малым ребятишкам и радовать их, подбрасывая на гибких ветвях, укрывая от пекла, и сережками кормить по весне. Стоять и стоять таким вот могучим древом, которое не тронет никто. Ни председатель, ни участковый Листухин.
Тарасов долго стоял возле дерева, но наконец отнял руку от шершавой коры и пошел. Поодаль, возле брошенных на землю вязков, он еще раз окинул взглядом старую вербу и порадовался жизни ее.
А во дворе уже искала его встревоженная Раиса.
- Отец! Отец! - звала она с крыльца. - Где ты?! Куда подевался? Отец!
Тарасов еще в заулке ее голос услыхал, и ускорил шаг, и, сбросив вязки под сарай, вышел на видное место.
- Ушел и пропал на нет! - жалобно проговорила Раиса. - Шумлю, шумлю...
Она не стерпела и стала спускаться с крыльца, торопясь к мужу. Больные, непослушные ноги ее с трудом несли тяжелое тело.
- Чего приключилось? - поспешил ей навстречу Тарасов.
- Отец... Ты ж набедокурил, а молчишь. Листухин-то по твою душу приехал...
- Откуда опять взяла?
- Приходила ко мне энта... НКВД, - показала головой Раиса на соседний двор.
- Макариха, что ль?
- Она... Все дочиста рассказала... Листухин - пьяный, грозится... - Жена была испугана не на шутку и боялась даже говорить, лишь смотрела на мужа да моргала глазами и ждала.
- Не боись, Рая, - успокоил жену Тарасов. - Не боись. Я ту солому в дело возил. Меня за это ни бог, ни люди не осудят.
Раиса мужу верила всегда. И от души у нее отлегло. Но не вовсе. Какой-то червячок все же точил. И потому она сказала:
- Листухин прям грозился. Привлеку, говорит...
- Э-э, чего нам Листухии, когда мы сами - Тарасовы,- так же спокойно и даже с усмешкой остановил Раису муж. - Не горься, не стоит того, - он положил на плечо жене тяжелую руку. И потом вдруг вспомнил: - Виктору я дозвонился. Приедет. Говорит, и ребятишки наскучали, к нам желают.
- Ты гляди... - обрадовалась Раиса. - И Олюшку привезут, и Сережу.
- Сергея навряд. Учится. В школе ныне такие трудные спросы. А Оленьку чего... Не дюже холодно.
- Да она стерпит! - убежденно сказала Раиса.- Кремень - не дите. На ту зиму холодюка такой, а она бегет рысью. И все. Приучили в яслях. Ксенина Натушка против нее - кисель. Энту все в сип целуют. А Оленька...
И пошел разговор о детях, о внуках.
Тарасов помог жене на крыльцо подняться. И здесь, на высоком крыльце, в глаза ему снова бросилась старая обережная верба. Она вставала над крышами сараев, над займищем, над всей окрестной землей.
- Рая? - спросил Тарасов. - В память не возьму. Либо бабка Марфутка покойная рассказывала, кто-то рубил ведь старую вербу?
- Какой-то вроде Никишка,- вспоминая, ответила жена. - Вроде он из Широков бешеных. Дедом он доводился Широкам.
- Ну, эти доумятся...
- Рубил. Бабка Марфутка помнила. Рубил, рубил и ногу себе прям до мосла разнес. Тем и кончилось. А чего? Либо ты на нее заришься? Господь с тобой...
- Да ну... Просто в голову вошло. И гляди ведь, все затянулось. Еще мы молодые были, руились там... Не было и меты. Ты помнишь?
- Помню... - тихо ответила Раиса, поднимая на мужа глаза; и молодой вишневый жар кинулся ей в лицо.
И весь вечер вспоминали о былом. Щипали пух с большого козла Васьки и меж делом нет-нет да и говорили о давних временах.
Как вместе работали: сам Тарасов на тракторе, а Раиса на прицепе. Какие долгие ночи были осенью на пахоте... И как боялся Тарасов, что Раиса задремлет и попадет под плуг. И как в черной осенней ночи плывет над трактором неслыханной красоты лазоревый цветок: это у "натика" раскалилась выхлопная труба, и над алой горловиной ее волшебными лепестками сиял голубой, и оранжевый, и сиреневый пламень. Однажды, уже в декабре, - тогда подолгу пахали, с уборки и до зимы, - и вот как-то уже в декабре допахивали клин за Петипской балкой. Пахали и пахали, но к утру остался еще лафтак. Тарасов решил чуток отдохнуть, а потом докончить, чтобы уж сюда не ворочаться. Прижались друг к дружке в кабине и задремали. А проснулись и ахнули - зима. Снег лежит чуть не в колено.
И как хотела вначале Раиса убежать к другому трактористу. Тарасов ведь работал по-дурному, без перекуров. И ничего не признавал. Без света, ночьми, ощупкой пахал, или пускал Райку вперед, перед трактором, чтобы шла она и борозду указывала. И вышагивала девка ночь напролет, с факелом. Или пристраивал у радиатора коптилку из снарядной гильзы. И при жалком свете ее пахал и пахал. Уже тогда рассказывали побаски о Тарасове.
А тут пришли другие времена. Стали в колхозах платить. И Тарасов словно расцвел. В какие-то годы он новый дом поставил, под белой жестью, стал обрастать скотиной и птицею. Раиса первой в хуторе панбархатное платье одела и лаковые туфли. И пошла и покатила тарасовская слава, обрастая былью и небылью.
Вспоминали о многом. И теперь, издали, дни ушедшие ворошить было легко.
3
Уже на другой день Тарасов снова приволок на Вихляевский комплекс чуть не полскирда соломы. Привез, свалил, телушек своих приласкал, сунул им по краюхе хлеба, с вихляевским кумом потолковал недолго. Тот лишь охал да приговаривал: "Победная головушка".
Так он сделал и на второй день, а на третий, в пятницу, столкнулся лицом к лицу с начальством.
Председатель и управляющий словно ждали его на ферме. И он приехал. Отворились ворота, и тарасовский синий трактор подкатил к базу; и заволновалась скотина, торопясь к яслям. Но ей пришлось погодить. Наперед трактору вышел председатель колхоза, а за ним - управ и другие люди.
Тарасов все понял. Заглушив трактор, он долго вылезал из него, медленно шел к председателю, пытаясь на ходу придумать слова. Говорун из него был некудовый.
- Хозяйничаешь? - с ходу спросил председатель.
- Так уж... - разводя руками, сказал Тарасов. - Так уж получается... А то сами-то, слава богу, обдутый хлебушко едим, а скотина губится. Да и солома все одно пропадает... - но разговориться он не успел.
Председатель -- а он был из местных, лишь помоложе - председатель обрезал его, обжигая взглядом:
- Вот когда тебя поставят, тогда будешь командовать. Понял? Стратег. Дальше носа ни хрена... Давай сюда ключи.
Тарасов молчаком к трактору сходил, вынул ключи и отдал.
- Вот так... - удовлетворенно сказал председатель.- А теперь шагай домой. Забрать оба трактора,- приказал он управу.- И пусть в скотники идет, проветрится. Раз умом рухнулся.
И уже в спину прочь уходящему Тарасову председатель, усмехнувшись, добавил:
- Хозя-аин...
Ревела на базах скотина, не спуская глаз с желтой соломенной горы на тарасовской тележке. Председатель наконец, услышал ее рев и сказал:
