Нина Садур - Панночка
Философ. А давай, Явтух, я один пойду.
Явтух. Не можно.
Философ. А зачем вам ходить, ребята? Там и вправду деревьев навалило с тех еще бурь, что за сто лет до нас отгремели, да и новые наросли, а лопухи вот такие, а я знаю дорогу, я там был...
Явтух. Не можно.
Воют волки.
Философ. Волки...
Явтух (слушает). Нет, это не волки, это что-то другое воет. (Казакам.) Что ж, Философа проводить надо под руки...
Казаки подступают к Философу.
Философ. А еще я очень люблю плясать! Эх, плясать-то я люблю, ребята, если бы вы знали! (Начинает плясать.)
Казаки слегка отступают.
Сами ноги пляшут, не поверите, ребята? Эй, Явтух, тебе с твоим пузом не понять! Каждая жилочка пляшет, други вы мои милые!
Хвеська (кричит). Пан Философ, я траву знаю. Я поищу траву хорошую. От мертвецов сильная трава.
Философ. Каждая жилочка, каждый пальчик пляшет, люди вы мои милые! Аж сердце трепака выбивает, очи дрожат, волосы, весь я пляшу, ребята!
Свет меркнет, Философ пляшет во тьме, пляшет долго в полной тьме, только топот его ног и дыхание. Пока не высветится пустой мрак, пляшущий Философ и стоящая перед ним Панночка.
КАРТИНА ВТОРАЯ
"ПРОЩАНИЕ"
Двор сотникова дома. Философ стоит посреди двора один. Входит Хвеська.
Хвеська. Вернулись! А я говорила, что вернетесь. А я знала, что ничего вам не будет! Ведь знала? Вот и слава Богу. Вот и... мама моя. (Плачет.)
Входит Дорош.
Дорош. Что ты, глупая баба, сырость разводишь?
Хвеська. Помолчи хоть ты, Дорош! (Философу.) Пан Философ, вы совсем седой стали. Хуже Явтуха... Что он так стоит чудно, Дорош? И уже давно я разговариваю с ним, а он как не слышит.
Дорош. Какой козак станет слушать глупую бабу? Здорово, Философ! (Ответа нет.) Э-ге-ге... видно, много ты навидался, пан Философ, если стал уже почти как кол осиновый, не слышишь и не видишь ничего. Да только все это дрянь и глупость, на-ка, выпей горилки... (Философ не может взять чарку и Дорош сам вкладывает ему в руку. чарку и подносит ко рту.) Пей, друже, разгони свою кровь, выжги тоску и плюнь на все это дело. (Философ безмолвствует.) Впрочем, может быть, он оглох. (Кричит ему в ухо.) Философ!
Философ (слегка отстранился.) А? А? Кто зовет меня? И откуда?
Дорош. Так то ж я зову тебя, Дорош я! Да и вот баба тоже стоит рядом, разинув рот, и таращит на тебя мокрые глаза, а сама хнычет, что ты совсем как пень стоишь, да еще и седой...
Философ. Кто ты есть, человек ли? Или кто хуже?
Дорош. Э-ге-ге... на-ка, выпей еще, промой свои очи. Я Дорош и никем другим никогда не был. (Глядит Философу в самое лицо.) Узнаешь? Я ведь Дорош.
Философ. Дорош. А что ж, Дорош ночью спит. Ты кто-то другой...
Дорош. Нет, я есть самый настоящий Дорош, потому что сейчас не ночь. а день, и нет мне никакой особой нужды спать.
Хвеська. Да Дорош он, пан Философ, уж вы мне поверьте. Я его всю жизнь знаю и ни у кого нет такого длинного висячего носа и таких обвислых усов. Это есть Дорош, пан Философ.
Дорош. Видишь, даже глупая баба признала, что я есть Дорош. А это значит, что и в глупую голову Господь вложил искру разума.
Философ. А что, кто вы есть и как живете? Что мучает вас и гоняет из конца в конец ночной земли, когда все спит, а одни вы летаете, и визжите, и плачете, и смеетесь в ночном мраке?
Дорош. Нет, пан Философ, я тебе говорю, что я Дорош, и ничем другим быть не желаю. Это уж ты сам как хочешь, а я есть Дорош! А вот баба, она есть Хвеська, и сколько я себя помню, помогает кухарке на кухне, только больше торчит тут, слушая умные мужские разговоры, потому что и в самую пустую голову Господь вложил искру разума, и та искра ищет умного разговора.
Хвеська. Тьфу на тебя, Дорош. Тут человек вот-вот развалится на наших глазах, а ты раскричался - Дорош, Дорош, как глупый кочет на заре. Все знают, что ты Дорош, но никто так сильно этому не радуется, как ты сам.
Дорош. А что ж, я есть Дорош, и уж точно, что нигде я не летаю по ночам и не плачу, я только то и хотел сказать, что не плачу потому, что я не баба, а козак. Однако ж надо Философа обратно в чувства приводить, потому что он опять обмер весь и затвердел, как кукла. Философ? (Тот молчит.) Послушай меня, Философ. Вот я, Дорош...
Хвеська. Дорош!
Дорош. Цыц, баба! (Философу.) А вот горилка. И я лью ее тебе. Возьми и выпей. (Молчание.) Это горилка добрая, Философ, и испокон веку ее пьют живые люди, чтоб им веселей было разговаривать со своими товарищами и чтоб ночью им крепче спалось. Так что выпей, Философ, и не обижай людей отказом.
Философ. А что, те младенцы, что ночью смеются и плескают прямо в очи теплым молоком, где же от них пепел? Я б собрал его...
Хвеська. Ой, лишечко!
Дорош. Я знаю, что ты ученый человек. Философ; с этим никто тут не спорит, но слов твоих я не понял. Что за младенцы и какой от них пепел? И что с ними стало, раз ты ищешь пепел от тех младенцев?
Философ (напевает). Ой лю-лю, мое дитятко, спи-тко усни, дитя материно, все ласточки спят и касатки спят, куницы спят и лисицы спят. Первый Мишка, второй Гришка, третий Ванюшка-сынок, сынок, милый паренек... Ой лю-лю, мое дитятко... Где ж от них пепел-то?
Пауза. Дорош пьет.
А те деревья, с которых кровь льется. За что с них кровь льется?
Дорош. Мы того не знаем, Философ.
Хвеська. Мы, если б знали, мы бы сказали, пан Философ.
Дорош. Но мы того не знаем.
Хвеська. Мы такого даже не видали никогда, слава Богу.
Дорош. Да, слава Богу.
Философ (прислушивается к их голосам). Нет, это живые голоса. Это радостные голоса. Эти голоса никого не обидели. Отчего же тогда с деревьев кровь течет? Я же знаю, я видел, что течет...
Дорош (Хвеське). Ну вот что, баба. Бабы народ глупый, но скажи ему ты, потому что Господь тебе дал нежный голос, а козаку дал голос грубый, так что скажи ему нежным голосом, что теперь утро, и солнце, и можно пойти купаться да половить рыбки, а все наши деревья хлопают листьями и славят Господа всеми своими птичками.
Философ. Надо собрать пепел и слепить заново тех младенцев. А то нехорошо, что ночью они радуются и ласкаются, а днем рассыпаются в пепел. Пускай они тоже и днем играют и ласкаются к своим мамкам.
Хвеська (плача). Нету тех младенцев, пан Философ. Те младенцы мертвые, но есть другие младенцы и еще будут те, что народятся.
Философ. А что ж, пускай все живут на свете. Надо собрать тот пепел и слепить обратно людей, что не дожили своего века. Ой лю-лю, мое дитятко...
Хвеська. Не можно такого сделать, пан Философ. Сколько люди ни живут на свете, а такого еще не делалось. Зато можно нарожать новых людей, это Господь разрешает.
Дорош. Послушайся бабу, Философ. Не иди против закону. Пускай бабы народ никчемный; но если заболел козак, то сам делается, как младенец, тут баба очень даже помочь может. И нежный голос у нее, и обхождение соразмерное, и для болезни очень даже полезное.
Философ. Да, эти. голоса живые и радостные. Да, я слышу. Это правда. Но отчего сквозь эти голоса слышится стон?
Хвеська. Не слышится, пан Философ. Это в вашей больной голове застрял тот проклятый стон, а здесь его нету. Ведь нету, Дорош?
Дорош. Нет, я не сльшгу стона.
Философ. Я слышу стон. Я слышу, как радуется и лепечет жизнь, но сквозь нее я слышу стон.
Хвеська. Знаю я. кто это стонет. О, я знаю, кто стонет и терзает вашу голову своим стоном! Это мертвец ворочается во мраке и стонет, что вас нету рядом с ним!
Дорош. Философ, это стонет ведьма. Но ты ее не бойся. Ты выпей горилки и плюнь ей на хвост.
Философ. А что может утолить тот стон? Что нужно сделать, чтоб одни только радостные голоса остались на всей земле и не пугались бы этого стона, который идет аж из сердца земли и скоро уже наверное расколет землю на кусочки?
Входит Спирид.
Дорош. Хорошо, что ты пришел, Спирид. Веселей стало.
Философ. Ой лю-лю, мое дитятко...
Дорош (потупясъ). Больно видеть, как сильный козак лепечет хуже младенца и плетет такое, что немудрено и расплакаться...
Спирид. Что за кислые лица, ребята? То ли не кормили вас сегодня? То ли горилкой обнесли?
Дорош. Такого еще не бывало, чтоб обнесли горилкой, но только ты погляди, Спирид, на Философа. Какой он был и какой стал. Видишь, как он стоит перед нами, будто и не наш уже, а ведь такой человек был! Эй, Философ! Вот видишь, он молчит. И думаешь, он не слышит? В том-то вся и штука, что слышит, но ему мешают отвечать.
Спирид. Как так мешают? Кто ж может помешать козаку отвечать?
Дорош. Говоришь ты вроде бы хорошо, Спирид. Но вот стоит человек, и непонятно, что с ним происходит.
Спирид. Что ж, это дело как раз понятное. Он обмерз.
Хвеська. Ой, Спирид! Ты уж сам обмерз от рассуждений своих! Такая жара стоит на улице!
Спирид. Цыц, баба! (Трогает Философа.) Руки, как лед. Волосы инеем подернулись, в очах ледок намерз. Обмерзлый человек.
Дорош. Что ж теперь делать, Спирид? Если человек среди лета взял да и обмерз, то что теперь делать с ним?
Спирид. А что вы удивляетесь, ребята? Человек может обмерзнуть и среди лета. Вот ты, Дорош, ты не замечал, что, когда твоя очередь бежать в погреб за горилкой, ты, когда спускаешься в погреб, возьмешь и помедлишь на самой первой ступеньке? Хоть тебя и жжет жажда, и зовет тебя горилка из погреба, но однако ж тьма погребная тебя пугает, и ты, конечно, не боишься спускаться в эту темень и холод, но на всякий случай постоишь на солнышке лишний миг... Скажешь, что с тобой такого не бывало?
