Алексей Апухтин - Профессор бессмертия (сборник)
Подгорский пошел вдоль берега; вода была невысока, и в песках виднелись ракушки, куски снастей, кирпичные и деревянные поплавки. Дойдя до устья ручья Родниковки, Семен Андреевич услышал его клокотанье, очень хорошо памятное ему за все время объяснения Петром Ивановичем своих доказательств бессмертия. Это знакомое клокотанье направило его мысли знакомою стезею:
— Отчего это, в самом деле, — вздумалось ему, — чувствую я, человек вовсе чужой Петру Ивановичу и тем более покойнице, какое-то удручающее стеснение, как бы чувство холода? Да и всегда, перед лицом смерти, в особенности в первые минуты сообщения о том, что смерть скосила кого-либо из родных или знакомых, далеко или близко, чувствуется этот холод? Уж не та ли это мистическая потеря тепла с отбытием всякой живой души, о которой говорил Петр Иванович? Несомненно, что этот холод чувствуется за тридевять земель при известии о смерти знакомого человека.
Семен Андреевич даже улыбнулся неожиданности своего несомненно мистического заключения в стиле «профессора бессмертия», и затем, также совершенно неожиданно, вспомнилась ему, особенно ясно, погибшая Наталья Петровна.
— Это она-то хотела к цыганам в Астрахань ехать! Такая живая, жизнерадостная! Это она-то мне с собою ехать предлагала! А теперь! Исправник пишет, что тела ее еще не нашли, да и найдут ли? Вон какая она могучая, матушка-Волга, попрочнее Невы будет, а и в Неве, как это у Чернышевского в «Что делать?» значится: тело утопившегося человека не нашли… Что, если… что, если… и Семена Андреевича сразу и, вовсе не спросясь его, осенила необычайно дикая мысль: отчего же и нет? Что, если это обман? Если это способ удрать от мужа? Утонула, и конец, при всех утонула… а там где-нибудь за ивняками тройка ждала, степь тоже ждала… и поминай как звали! Что ж!? Возможно, и именно для Натальи Петровны возможно, да и она, в таком случае, в настоящую минуту вовсе не плывущая, или лежащая где-нибудь на дне утопленница, не безмолвная покойница, а вольная птичка, мчащаяся, любезно и весело воркуя, где-нибудь на пароходе или по железной дороге, и как она хохочет, как хохочет?! А мы-то, здесь, ее мертвого тела ожидаем, за священником послали!..
Подгорский бродил вдоль берега довольно долго, под наплывом самых противоречивых мыслей. Одно только чувствовал он очень ясно — это великую жалость к Петру Ивановичу, который, в обоих случаях, как при смерти, так и при бегстве жены, являлся лицом пострадавшим, на которое обрушилась тяжкая, непоправимая невзгода. И, по мере того, как темнело в небе, в Подгорском, неизвестно отчего, все настойчивее и настойчивее становилась уверенность в том, что тут хозяйничала не смерть, а обман.
Одна мысль рождала другую в этом направлении, и они плодились быстро, быстро, очень сходно с тем, как густели сумерки, заменяя, вытесняя свет дневной.
— Отчего же не идти дальше? — думалось ему. Уж если несчастье — так полное несчастье; Наталья Петровна, готовясь к бегству, похищает, положим, у мужа из шкафа или из стола деньги, большие деньги; сев на пароход, она немедленно передает их своему сообщнику по бегству. Кому? Конечно, Федору Лукичу с красивыми усами! Но этот Федор Лукич, до конца ногтей проходимец, желает не столько Натальи Петровны, сколько ее денег; он устраивает прогулку с нею вдвоем в лодке, что устроить очень легко; затем едет он с нею и, в таком месте, откуда их не видно на глубине стремнины, опрокидывает лодку… дикое, испуганное до столбняка, выражение лица Натальи Петровны видится из воды… Черты лица покоробились… ее косу вода уже успела размыть, и она, распустившись, окружает голову и шею… он, Федор Лукич, плавать умеет отлично, он схватился за опрокинутую лодку… лодка, за которую он держится, плывет вниз по течению быстрее, чем Наталья Петровна…
— Изверг! — кричит она, захлебываясь, уплывающему Федору Лукичу вслед.
А ему — что? Еще два, три порыва с ее стороны… буль-буль-буль… и больше ничего! Поверхность Волги стала опять совсем гладкою; а он, Федор Лукич, весь мокрый (кроме денег — те остались сухи на пароходе), испуганный, чуть не рыдающий, часа через два, возвращается на пароход с ужасными подробностями гибели женщины, которую он «любил, любил страстно и навеки»…
— Да, наконец, откуда же у меня эти дурацкие мысли! — подумал Семен Андреевич, будто спохватившись и с некоторою досадою на самого себя. — Ведь для них у меня нет решительно никаких оснований! Хоть бы скорее какое-либо разрешение, но во всяком случае, завтра утром уеду, непременно уеду! Что же я им, в самом деле, как не совершенно чужой человек; очень мне нужно чужого горя прикасаться.
Все яркие, бесчисленные звезды безоблачного, темного неба заняли свои места, когда издали мелькнули красный и зеленый фонари поднимавшегося вверх, против течения, парохода. Он шел медленно, очень медленно; вот вскинулось над трубою пламя, и можно даже отличить искры, выбрасываемые ею; значит, близко, ближе, чем можно было ожидать; как, однако, обманчивы поздние сумерки! Вот остановился пароход, как раз против Родниковки; вот отдали якорь, потому что загремела цепь… еще минуты три, четыре, и от парохода отделилась шлюпка и стала держать к берегу.
Следивший за всем этим Семен Андреевич был так далек от мысли, что он находится на молчаливом берегу не один, был так всецело погружен в свои несуразные соображения, что, услыхав неожиданно подле себя голос Петра Ивановича, непривычно резко окликнувшего его по имени, даже вздрогнул.
Абатулов очень быстро подошел к нему, резко схватил за обе руки и нагнулся лицом к лицу вплотную. На нем не было фуражки, волосы были взъерошены, коломянковая жакетка не застегнута и во всей фигуре его, насколько можно было различить при сильном звездном свете, сказывалось что-то необычайно встревоженное, почти безумное.
— Господи! — подумал Семен Андреевич, — да неужели же я был прав… Он действительно нашел отпертый стол… деньги похищены… может быть, нашел какую-нибудь записку от нее!
— Привезли?! — проговорил Петр Иванович каким-то глухим, будто не своим голосом, крепко сжав обе руки Подгорского и пугливо глядя в сторону парохода.
— Успокойтесь, Петр Иванович.
— Вот, вот когда, — быстро проговорил он, отпустив руки Семена Андреевича и медленно проводя правою рукою по лбу, — вот когда нужен мне священник! А отец Игнатий не едет, но он мог бы быть здесь… Когда человек в себе самом сокрушен, тут место одной только вере… Я не могу более думать! Покойница уже здесь, подле, а отца Игнатия нет как нет!
Петр Иванович опять взглянул на пароход. К этому времени шлюпка, отчалившая от него, приблизилась к устью ручья, где находилось самое глубокое место, и были положены на козлы доски. Одновременно с этим приближались, со стороны усадьбы замелькавшие в нескольких местах фонари; они сползали с нагорной кручи, один быстрее, другой медленнее; в одном месте их двигалось два рядом, и между них виднелось высокое очертание священника.
Петр Иванович смотрел то на них, то на шлюпку, но со своего места не двигался. Первым соскочил с подъехавшей шлюпки и подошел к нему исправник, за ним лесничий; исправник стал говорить ему что-то. Семен Андреевич, воспользовавшись тем, что лесничий очутился подле него, спросил его вполголоса:
— Тело нашли? Привезли?
— Да, оно на пароходе. Но другого тела мы не сыскали.
— Кого?
— Федора Лукича! Всех нас опрокинулось восемь человек, и я тоже. Наталья Петровна попала прямо в стремнину и, как камень, ко дну пошла… Федор Лукич бросился за нею… нырял, нырял, да так и не вынырнул. Ее нашли — его нет; последний раз видел я его саженей на сто ниже по течению; должно быть, вытащат где-нибудь на низовой ватаге.
Вероятно, что всего этого, сказанного вполголоса, Петр Иванович, стоявший шагах в пяти, не слышал; исправник, покончив говорить с ним, крепко пожал ему руку. Петр Иванович молча ожидал приближения отца Игнатия. По мере того, как сошлись все фонари, — а их горело больше десятка, — отец Игнатий, одетый в белую полотняную рясу, с золотым крестом на груди, приближаясь, словно вырастал, белее рясы светилась его широкая, серебряная борода и длинные пряди кудрястых волос, падавших из-под шляпы с небольшими полями, на плечи.
Не успел он подойти к Петру Ивановичу, как тот, не двигаясь с места, но трепеща всею своею длинною фигурою и поднеся обе руки к вискам, точно свидетельствуя о большой физической в них боли, проговорил:
— Батюшка! Поддержите меня, болею душою! Холодно… темно… не могу… — И при этом восклицании Петр Иванович бросился к священнику в ноги и, пав лицом к песку, громко зарыдал.
— Велик Бог во святых его! — спокойно и звучно ответил отец Игнатий, — Он призрит тебя… Не я благословляю тебя, а сам Господь… Поднимись!
Немедленно поднявшись от земли, Петр Иванович, перекрестившись чрезвычайно медленно и во всю грудь, бросился к отцу Игнатию на шею; священник крепко обнял его, не как пастырь церковный, а как соболезнующий великому горю человек.
