Константин Станюкович - Равнодушные
— Но, Ника, разве ты не знаешь, что он не даст и пяти рублей. И не поставит ли тебя в неловкое положение, что твоя жена ездит занимать деньги?
— Ты права, Тоня. Я говорю вздор.
Козельский вспомнил, что утром говорил ту же фразу Ордынцевой, и про себя усмехнулся.
— Лучше заложи мои брильянты. Они старинные и ценные. А относительно перемены в нашей жизни делай как знаешь. Я вперед на все согласна. Да, я и забыла тебе сказать. Тина говорила мне сегодня, что ей хочется уехать на год за границу, прослушать в Париже лекции по литературе. Пожалуй, придется нам отказать нашей девочке.
Николая Ивановича неприятно поразили эти слова. Ему сразу показался подозрительным столь внезапный интерес Тины к литературе.
— Нет, отчего же. Может быть, это и будет возможно. Ты, пожалуйста, пошли ее ко мне поговорить.
IVТина вошла в кабинет отца, спокойная и самоуверенная.
— Ты звал меня, папа?
— Мама говорит, что тебе хочется ехать за границу учиться. Ты действительно интересуешься курсами литературы?
— Ну, по правде сказать, я еще не знаю, буду ли я учиться литературе или декламации, — небрежно проговорила молодая девушка. — Но маму не к чему пугать неопределенностью моих планов. С тобой я могу говорить прямее, ты не так пуглив.
Ее карие глаза с насмешливой дерзостью смотрели на отца. Она как будто хотела ему сказать, что он-то не смеет ни судить, ни порицать ее, что бы она ни сделала,
— Твоя фантазия является довольно некстати. Мои дела очень расстроены, — произнес Козельский. Он испытывал смешное чувство недовольства и какого-то смущенья перед дочкой. Он точно видел в ней повторение своих недостатков и пороков, облеченных в более резкую форму.
— Это действительно некстати, так как я во что бы то ни стало уеду, — тихо и решительно ответила молодая девушка.
Отец пристально посмотрел на нее. Она храбро выдержала его взгляд. Только румянец чуть-чуть ярче заиграл на ее красивом лице и в глубине ее смелых глаз вспыхнул не то вызов, не…
Николай Иванович первый опустил глаза. Теперь он не сомневался, что первое мелькнувшее подозрение было верно.
— Хорошо. Я устрою твою поездку. Когда ты хочешь ехать? — вполголоса произнес он, как будто боясь, что мать может услышать не только его слова, но и мысли.
— В начале будущего месяца.
— Хорошо. А теперь уйди, пожалуйста, — все также тихо попросил он.
Молодая девушка вздрогнула. В этой короткой, мягко произнесенной фразе было для нее что-то более оскорбительное, чем в самой резкой брани. Но она не сказала ни слова и вышла из комнаты.
Козельский остался один. Разговор с дочерью ошеломил его. Его самолюбие было уязвлено. И в то же время где-то глубоко в нем копошилось и чувство виновности, и какая-то брезгливость. Точно он сам сделал что-то очень дурное, очень низкое, что необходимо как можно лучше скрыть от людей.
В кабинете было тихо. Лампа под темным абажуром освещала только письменный стол. Углы комнаты тонули в полумраке. Николай Иванович вдруг понял, что его жизнь кончена. И холодная жуткость одиночества охватила его.
Глава тридцать третья
За последний месяц старик Ордынцев часто прихварывал, и это немало озабочивало его семью, боявшуюся очутиться вдруг без всяких средств. Но с некоторого времени они все опять повеселели и подбодрились. Вызвано это было одним, по-видимому, незначительным событием, от которого, однако, все они ожидали великих благополучии.
Как-то раз некий господин Уздечкин привез Ольге билет на благотворительный бал в дворянском собрании. Молодая девушка всегда охотно выезжала, а на этот раз с особенным удовольствием поехала с Уздечкиным. Она твердо решила так или иначе женить на себе этого плюгавого, но состоятельного господина, и за последний месяц отчаянно кокетничала с ним. Но на вечере она встретила молодого Гобзина, и дело приняло другой оборот.
С спокойною наглостью миллионера, уверенного в том, что его ухаживанье, в какой бы форме оно ни было, может доставить одно удовольствие, этот развязный «англоман» бесцеремонно разглядывал обнаженные, круглые плечи Ольги и видимо любовался ее юною свежестью.
Она ничуть не оскорблялась плотоядным огоньком, загоревшимся в его глазах, а, напротив, чувствовала себя польщенной и в ответ на его двусмысленные любезности весело смеялась, показывая мелкие белые зубки.
С этого вечера Гобзин стал ездить к Ордынцевым. Он возил Ольге цветы, конфекты в роскошных бонбоньерках, билеты в театр, дарил ей маленькие, но дорогие пустячки, при виде которых в ее темных глазах вспыхивало что-то алчное. А он долго и жадно целовал ее беленькие ручки и смеялся нехорошим, циничным смехом.
Анна Павловна принимала Гобзина с простодушной приветливостью, как будто не замечая его откровенного ухаживанья. Только иногда, взглядывая на его постоянные подарки, с мягкой укоризной любящей, но разумной матери говорила ему:
— Вы совсем избалуете мою девочку!
— Кого же и баловать, как не хорошеньких барышень, — не без наглости отвечал в таких случаях Гобзин,
Даже Алексей был особенно любезен с этим сыном миллионера. И все трое они охаживали Гобзина, словно бы красного зверя; в их манерах была какая-то особая вкрадчивость сдержанных хищников.
Гобзин отлично видел все это и посмеивался про себя, уверенный, что его не так-то легко обойти на женитьбе. Он каждый день бывал у Ордынцевых и часто катал Ольгу на своих орловских рысаках.
И Анна Павловна не говорила ни слова об этих катаньях. Она стала внимательнее и нежнее к дочери, как будто она значительно поднялась в ее глазах с тех пор, как Гобзин стал за ней ухаживать.
Только раз, когда Ольга вернулась с катанья часу в первом ночи, мать поцеловала ее в похолодевшую на морозе щеку и словно бы вскользь сказала:
— Хорошо прокатилась, Оля? Ну, я рада за тебя… Но ты умница, конечно, понимаешь обычную вещь: чем сдержаннее с влюбленным, тем очаровательней и победоносней.
— Будь спокойна, мама, я знаю, как надо держать мужчин в руках, — не без высокомерного задора ответила молодая девушка, с самоуверенностью юного и недалекого созданья, убежденная, что не сегодня-завтра Гобзин сделает ей предложение.
IIА Ордынцеву сильно нездоровилось. Он слишком понадеялся на свои силы, набрал так много работы и теперь с трудом справлялся с ней. Иногда на него нападала слабость: он чувствовал себя разбитым, и ему надо было делать над собой громадное усилие, чтобы заставить себя пойти на службу. Иногда он требовал работу на дом, чтобы только не выходить на улицу.
Его почти до слез умиляла нежная заботливость и тревога Шурочки, тоскливо наблюдающей недомоганье отца. Он старался успокоить ее, бодрился и шутил в ее присутствии, но сердце его болезненно ныло при мысли о том, что он, слабый и хворый, ненадежный кормилец своей девочки.
С этими невеселыми думами шел он раз вечером по Невскому. Ему с утра очень хандрилось. Чтобы хоть немного развлечься, он решил сходить к своему старому приятелю, литератору Верховцеву, имевшему способность бодрить его.
Он поравнялся с большим зеркальным, ярко освещенным окном ювелира. Крупные брильянты, пунцовые, похожие на кровь рубины, синие, как море, сапфиры, ярко-зеленые изумруды блестели и переливались на темном бархате витрины. Что-то вызывающее было в их роскоши. Ордынцев вспомнил стихи Надсона «Сиять такою дерзкой красотою» и невольно остановился.
В это время дверь магазина распахнулась, и из него вышли, весело смеясь и болтая, невысокий господин и молодая, стройная женщина. Она быстро перешла тротуар и села в узенькие санки. Ее спутник уселся рядом, застегнул полость, и горячая рыжая лошадь, которую с трудом сдерживал толстый кучер, быстро помчала санки по направлению к адмиралтейству.
Ордынцев все еще стоял на месте, и злоба и ужас охватили его сердце. Он узнал и Ольгу и Гобзина. Эта фамильярность, этот магазин, эта уверенно-наглая манера, с которой Гобзин обнял Ольгу, — все это доказывало существование между ними особой интимности.
Ордынцев сразу понял это. Озноб, который он чувствовал еще с утра, вдруг усилился. Ему захотелось домой, захотелось поскорее согреться около Шуры, в ласке ее любви.
Ночью ему стало нехорошо. Доктор, за которым послала встревоженная Шура, не сказал ничего определенного.
— Много, верно, поработал ваш отец, а берег себя мало… Очень истощенный организм, — серьезно произнес он. И, желая успокоить Шуру, прибавил: — Да вы не тревожьтесь, милая барышня, пока ничего страшного нет.
Но Шура не могла не тревожиться и провела остаток ночи в комнате отца. Он впадал временами в забытье, и, верно, ему снились тяжелые сны; он невнятно бредил, сердился на кого-то и беспокойно ворочался на постели.
