Константин Станюкович - Равнодушные
— А вы, господин Мировольский, вероятно, из духовного звания? Удивительно, как в нашем духовенстве сильна страсть к наживе.
Этого Мировольский, выдававший себя за разорившегося помещика и тщательно скрывавший, что он «дьячков сын», не мог вынести. Он решил отомстить, и Козельский очень скоро раскаялся в своей невыдержанности.
Николай Иванович вышел из дому, решив побывать у нескольких клубных приятелей и попытаться достать у них эти проклятые пятьсот рублей. Но из этого ничего не вышло. Одних он не застал, другие извинялись, что не могут дать, потому что держат деньги не дома, а в банке, третьи, скосив глаза куда-то в угол, уверяли его, что сами сидят без гроша. Козельский, конечно, не верил им, но по привычке любезно улыбался, слушая их ложь.
Когда он в два часа звонил в квартиру Ордынцевой, на душе у него было скверно. Он чувствовал, что все скорее и скорее катится с горы и что никто не шевельнет пальцем, чтобы удержать его. И вдруг ему пришла в голову шальная мысль.
— А не попросить ли у Нюты? У нее, наверное, прикоплены деньги на черный день. Она ведь предусмотрительная.
Возможность такого исхода подбодрила его, и он уже не с таким сумрачным видом вошел в гостиную. Взглянув на лицо хозяйки, он по ее деловому, далеко не любезному выражению сразу решил предупредить ее.
— Ах, Анна Павловна, если бы вы знали, что со мной творится, — сразу начал он, целуя ей руку и идя вслед за ней в ее комнату, где прислуге было трудно подслушать их разговор. — Сегодня на меня обрушилась такая неприятность, что я до сих пор не могу прийти в себя.
— Что такое? — довольно сухо спросила Ордынцева, очевидно, желая поскорее заговорить о своих делах.
— В сущности, вздор… Но это может очень скверно кончиться… Представьте себе, что один ростовщик, которому я должен небольшую сумму, грозит завтра же подать на меня в суд. Вы понимаете, что с моим положением это крайне неудобно. А между тем я никак не могу достать денег. Какая-то упорная незадача.
— А много ли? — еще суше спросила Анна Павловна, внимательно глядя в его лицо своими холодными глазами.
— Пустяки! Всего пятьсот рублей… И знаешь что, Нюта, — ласково и вкрадчиво продолжал Козельский, садясь рядом с нею и взяв ее белую, полную руку, — мне пришло в голову, что, может быть, ты выручишь меня. Если у тебя нет своих денег, то, может быть, где-нибудь достанешь?
— Я? Да вы с ума сошли! — почти злобно сказала Ордынцева, отнимая от него руку и отодвигаясь. — Я и сама поставлена в очень затруднительное положение. Вы были так неаккуратны в последнее время. А расходов немало. Ведь у меня дети!
Она была взбешена. Что за дерзость! Не платит, да еще денег в долг просит. Этого она никак не ожидала. Значит, действительно дела Козельского так плохи, как говорил Алексей, сообщивший об этом вскользь, за обедом.
— Простите, вы правы. Я говорю вздор. Эти проклятые дела свели меня с ума.
Он встал и сделал несколько шагов по комнате. Ему было почти смешно, что он вздумал обратиться к ней. Ее отношение не удивило и не оскорбило его. Он отлично понимал, что в их связи никогда не было места привязанности. Это был договор, основанный на взаимных выгодах и удобствах. Чувственность играла у них роль чувства.
Анна Павловна с величественным презрением смотрела на Козельского. С той минуты, как она поняла, что ее любовник окончательно запутался, он стал казаться ей и менее представительным, и постаревшим, и даже как будто ниже ростом.
«Надо же быть дураком, чтобы до пятидесяти лет не нажить ничего, кроме долгов», — подумала она, а вслух сказала:
— Но вас, конечно, выручит кто-нибудь из приятелей?
— Наверное. Я даже прямо от вас проеду к одному господину. Его до трех можно застать дома. Прощайте, Анна Павловна.
Он поцеловал ей руку и ушел. Оба отлично сознавали, что этим свиданием кончилась их двухлетняя близость. Это сознание оставило их обоих холодными.
IIIПосле обеда, который прошел молчаливо и невесело, Николай Иванович сказал жене:
— Тоня, не зайдешь ли ты ко мне поговорить?
Антонина Сергеевна молча прошла за ним в кабинет. Сердце ее забилось от какого-то смутного страха. Она чувствовала, что с ее Никой что-то случилось, но с наивным непониманием женщины, прожившей всю жизнь за спиной мужа, не могла себе даже представить, какое это было «что-то».
— Садись сюда, Тоня, здесь тебе будет удобнее, — ласково говорил Николай Иванович, усаживая жену в низкое, покойное кресло. — Видишь ли, дорогая, мне ужасно тяжело, что приходится тревожить тебя… Но я должен сказать, что мои дела очень плохи, и нам придется немного изменить образ жизни…
— Плохи?.. — повторила Козельская, очевидно, еще не отдавая себе отчета в практическом значении этих слов. — Бедный Ника, опять тебе новые заботы… Но отчего же это: кажется, ничего нового не случилось?
— Право, трудно рассказать, как это все вышло. Ведь ты знаешь, я ушел из двух правлений. А одного жалованья не может хватить на наш train…
— Ах, Ника, я ведь давно говорила, что наши приемы, фиксы, все это лишнее. Ты знаешь, что я хорошо себя чувствую только в тесном семейном кругу. Наши девочки тоже не гонятся за выездами. Старшая — невеста, Тина совсем не собирается замуж…
Николай Иванович сдержал нетерпеливое движение.
— Ты меня плохо поняла, Тоня. Тут дело не в одних приемах. Нам придется переехать в другую, более дешевую квартиру, отпустить лишнюю прислугу, — словом, совершенно изменить жизнь. Может быть, даже продать кое-что из обстановки… У меня есть неприятные долги…
— Да как же, Ника… Что же это… Неужели мы совсем разорены? — медленно произнесла Антонина Сергеевна и растерянно обвела взглядом солидный комфортабельный кабинет мужа, как будто уже прощаясь с этой темной тяжелой мебелью.
— Нет, дорогая, пожалуйста, не тревожься так. Это далеко не разоренье. Просто приходится временно потесниться. Видишь, я прямо говорю тебе, в чем дело, потому что знаю, что ты всегда была моей помощницей.
При этой ласковой лести Антонина Сергеевна сразу пришла в себя и любовно посмотрела на своего красивого, моложавого мужа.
— Ты не ошибся, Ника. Помнишь, как мы жили с тобой, когда поженились? Ни безденежье, ни недохватки никогда не пугали меня. Только бы ты был со мной. И я надеюсь, что теперь, в минуту несчастья, ты лучше поймешь, кто действительно и искренне привязан к тебе, — слегка дрогнувшим от волнения голосом сказала Козельская.
К ее тревоге примешалось радостное чувство. Теперь эта размалеванная Ордынцева, наверное, не захочет продолжать связи с разорившимся человеком, ее Ника волей-неволей будет больше сидеть дома, и, может быть, он оценит наконец всю беспредельную глубину ее чувства. И эта сорокапятилетняя женщина, с наивной сентиментальностью молоденькой институтки, почти радовалась предстоящему краху, точно она все еще не представляла себе с должною реальностью его неизбежных последствий.
Николай Иванович отлично понял ревнивый намек, скрывавшийся в ее последних словах. Он нежно поцеловал ее длинную породистую руку.
— Я так и знал, Тоня, что ты пожалеешь своего Нику. Если бы ты знала, как я измучился за эти дни. Мне было так тяжело, что я не сумел оградить тебя от этих неприятностей. Вероятно, я бы и сегодня ничего не сказал, но утром принесли повестку.
— Повестку? Что же, тебя в суд требуют? — испуганно хватая его за руку, спросила жена. Ей показалось, что с ее Никой хотят сделать что-то страшное.
— Нет, — с легкой досадой возразил Козельский, — какой там суд, просто пятьсот рублей взыскивают.
— Ах, это о деньгах! — уже гораздо спокойнее сказала Антонина Сергеевна. — Ну что же, ты, конечно, сказал им, чтобы подождали!
— Но, дорогая, тут ничего не скажешь… Тут платить надо, или явится пристав и опишет мебель.
— Как опишет? Неужели они не могут немного отсрочить? Откуда ж тебе взять деньги, если у тебя нет?
Козельского начинало раздражать детское непонимание этой «святой женщины». Но он сдержался.
— Нет, милая, ты совсем не понимаешь практической жизни. Ни о какой отсрочке не может быть и речи. Надо во что бы то ни стало добыть к завтрему эти деньги. А что, если бы ты съездила к дяде Александру и попросила у него взаймы?
Антонина Сергеевна с удивлением взглянула на мужа. Этот дядя, родной брат ее матери, очень богатый старик, оригинал, славился своей баснословной скупостью и со страхом маньяка смотрел на родных, всегда подозревая их в желании выманить у него деньги.
— Но, Ника, разве ты не знаешь, что он не даст и пяти рублей. И не поставит ли тебя в неловкое положение, что твоя жена ездит занимать деньги?
— Ты права, Тоня. Я говорю вздор.
Козельский вспомнил, что утром говорил ту же фразу Ордынцевой, и про себя усмехнулся.
