Всеволод Крестовский - Кровавый пуф. Книга 2. Две силы
И он залпом выпил третий стакан шампанского.
Хвалынцев с каким-то странным, смешанным чувством удивления, недоверия и анализа глядел теперь на своего ментора. Пред ним вдруг раскрывался теперь совсем другой, совсем новый человек, о присутствии которого, и вдобавок о таком страстном присутствии, в этом скромном, тихоньком Василии Свитке он и не подозревал до сей минуты. И, странное дело! Хвалынцев невольно должен был сознаться себе, что в некоторых идеях и как-то пророчески вдохновенных речах этого нового, совсем нового человека было много такого, что казалось ему в высшей степени симпатичным, чем-то таким, за что можно было бы, пожалуй, пойти и рискнуть своей головой, если бы только не эта проклятая, племенная вражда и злоба.
— Вы говорите об экзекуциях да об обезземеливании, — продолжал меж тем Свитка. — Это ничего. Пусть белая сволочь потешается. На свою же ведь голову. Поверьте. Мы этому не должны препятствовать, потому что земля вместе с волей все равно будет же таки принадлежать сполна всем свободным земледельцам, кто бы они ни были. Пускай их тешатся, говорю вам, пока еще не пришел роковой час их!.. Пускай! пускай все так и будет!.. А он придет, этот час… мы, подземные, мы приведем его на их голову и… и тогда… — Свитка поднялся с места. Ноздри его расширились, глаза горели, и во всем этом вдруг преобразившемся человеке засияло, как молния из черной тучи, что-то грозное, энергически-мощное, фанатически-вдохновенное. — И тогда, — говорил он, твердо опершись кулаком о стол, — наш святой мужицкий топор и честный рабочий нож не должны остановиться даже… даже и над колыбелью панского ребенка![137]
Хвалынцев наконец пришел даже в какой-то ужас.
— Позвольте, Свитка! — вскричал он, тоже подымаясь с места. — Позвольте!.. Я помню, вы еще недавно соглашались с вашим Котырлом, что хлопы — это не более, как мертвый, сырой экономический материал, а что истинный народ в Литве — это все то, что мыслит, живет, цивилизует, то есть, значит, шляхта и магнаты!
— Да, соглашался, Хвалынцев! — подтвердил ментор. — Соглашался и даже сам говорил тоже! Я нарочно становился пред вами на точку зрения наших белых, старался даже гораздо сильнее предупреждать все то, что вы могли бы услышать и возмутиться еще более, чем теперь, среди этой гнусной среды!.. Да, я говорил все это!
— А теперь! теперь-то что же вы говорите!.. И чему же, наконец, я должен верить: тому, или этому?.. Ведь вы и тогда казались столь же искренни! И… и кто же, наконец, вы сами-то, после этого?! Кто вы?
— Я?.. Я — Василий Свитка! — спокойно-насмешливым и загадочно-испытующим взором глядя на Хвалынцева, неторопливо произнес ментор. — А впрочем, я и не Василий Свитка, а Францишек Пожондковский…
Хвалынцев с новым необычайным изумлением восклонился от стола и в упор пытливо оглядел своего собеседника.
— А впрочем, коли хотите, — тем же тоном продолжал тот, — я и не Францишек Пожондковский, а "иной, еще неведомый избранник"… Одним словом, я — Конрад Валенрод в плебейской волчьей шкуре. Теперь понимаете-с кто я?.. Я вам показал отчасти мою шкуру и мои когти.
Хвалынцев, не произнося ни единого слова, продолжал глядеть на него все с тем же чувством возрастающего изумления.
— Да-с, — продолжал меж тем Свитка. — И вот этот самый плебей Валенрод предлагает вам, славнобубенскому Российской империи, столбовому дворянину Константину Семенову сыну Хвалынцеву: угодно вам будет честно разделить с ним одно из двух: или громкую славу и счастливую будущность при осуществлении великой идеи, или же за ту же самую великую идею двенадцать штуцерных пуль, а может и петлю гицеля. Впрочем, последнее есть уже изящный вариант второго. Итак, угодно вам, Хвалынцев?
И Свитка выжидательно протянул ему руку. Константин глубоко раздумался и наконец медленно, отрицательно покачал головою.
— Нет! — сказал он, подымая на Свитку прямой и открытый взгляд. — Все, что я могу сказать вам вполне искренно в настоящую минуту, так это мое решение, на котором я остановился, идучи вечером сюда, вот в этот самый нумер: я еду служить и только служить… а там… как угодно будет случаю… Что будет, то и будет!.. Вот вам! И больше ничего вы от меня не требуйте!
Лицо Свитки окончательно прояснилось.
— Ну, и прекрасно! — заключил он, схватив в свою ладонь руку Хвалынцева. — На этом, значит, пока и помиримтесь. Вы успокоитесь, поживете в Варшаве, поразмыслите, а тем временем, может, и я туда понаеду — мы, конечно, свидимся, откровенно, по душе потолкуем и, авось, на чем-нибудь и порешим: так дак так, а нет — как хотите… неволить не будем. А пока, докончимте-ка, уже без всяких тостов, наше шампанское.
Приятели выпили и угомонились.
XIV. Последнее пожеланье
На другой день утром, торопясь не опоздать, Хвалынцев вместе со Свиткой приехали на дебаркадер железной дороги.
Константин, выгрузив с извозчика свои вещи, тотчас же направился к кассе брать билет, но так как он спросил его по-русски, то патриот-кассир, пустив мимо ушей его просьбу, усердно раздавал билеты всевозможным жидам и полякам. Хвалынцев принужден был, наконец, обратиться к жандарму, предварительно дав ему на водку вместе с суммой на добычу второклассного билета. — "И тут у меня не обошлось-таки без власти предержащей, да еще какой! жандармской!" с грустною иронией над самим собою подумалось ему.
Свитка обещал опять, может быть скоро, приехать к нему в Варшаву, но Хвалынцев выслушал это хотя, по-видимому, и очень любезно, однако же вполне равнодушно.
Не так бы он слушал его две недели тому назад!..
Раздался звонок. Подходил виленский поезд. Пассажиры, толпясь и толкаясь, бросились к вагонам, поспешая занять себе места поудобнее. Хвалынцев тоже последовал примеру всей почтеннейшей, хотя и толкающейся публики, и ему удалось добыть себе хорошее местечко, в отдельном купе, у окна, которое он и не замедлил открыть сию же минуту.
Свитка стоял на платформе пред его окошком и заботливо осведомлялся, хорошо ли и "выгодно ли" поместился его приятель.
Ударили второй звонок. Кондукторы спешно стали захлопывать дверцы вагонов. Служащие при станции в своих форменных фуражках, с официально-форменными и нарочно, ради прибывшего поезда, начальнически устроенными физиономиями, без всякой видимой цели и надобности стояли на платформе и глазели на готовый отойти поезд.
Вдруг хлопнула стеклянная дверь и показался Холодец. Он спешно шагал по платформе, отыскивая кого-то глазами.
Хвалынцев домекнулся, что это его он ищет.
— Я здесь, доктор! здесь! — закричал он, высунувшись из окошка.
— А!.. вот вы где!.. Здравствуйте! — поднявшись на вагонную ступеньку, протянул он ему через окошко руку. — А уж я-то торопился!.. Проклятого Шлюмку-извозчика всю дорогу кулаками во все лопатки подбодрял… думал, что опоздаю!.. Фу, ты Господи! А все эта служба задержала — что делать!.. Уж не взыщите! И то слава Богу, что поспел-таки!
Свитка недоумевающим, вопросительным взглядом посматривал то на незнакомого ему Холодца, то на Хвалынцева, как бы говоря тем самым: "Что же, мол, сей сон означает?"
Раздался третий звонок, вслед за которым с заднего конца поезда послышался резкий, дрожащий свисток обер-кондуктора. Паровоз тоже гукнул в ответ и медленно запыхал черным дымом.
— Ну, прощайте! — говорил Холодец. — Дай вам Бог всего там хорошего! Одно только паче всего помните: прямо и честно! по-русски! И все пойдет прекрасно!.. Прощайте!
— До свиданья! — крикнул Хвалынцев.
— А и то правда! Что за "прощайте!" Лучше до свиданья… подхватил доктор. — Говорят, только гора с горой не того… а человек с человеком всегда. Авось еще раз судьба столкнет где-нибудь, почем знать!.. Ну, до свиданья, голубчик! и да хранят вас все святые угодники!.. До свиданья!
Поезд в это время уже тронулся. Хвалынцев глядел из окошка, приветливо улыбаясь доктору. Наконец клубы густого, белого дыма застлали ему собою платформу и в свою очередь скрыли и его от глаз провожающих.
Они остались вдвоем друг пред другом — Свитка и Холодец — и почти невольно, почти машинально, но внимательно смерили один другого пытающим взглядом и разошлись.
И тот, и другой, в своем роде были тоже — "две силы".
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I. В Варшаве
Октября 5-го[138] 1861 года, умер высокочтимый польскими патриотами варшавский архиепископ Фиалковский.
Революционный тайный комитет по поводу его смерти издал следующее печальное воззвание:
"Соотечественники!"Богу угодно было поразить скорбью сердца наши, воззвав к своей славе покойного архиепископа Фиалковского. Дабы почтить заслуги и память его, просим возложить на себя знаки глубокого траура и носить их в продолжение восьми дней".
