Николай Гоголь - Мертвые души
– От родственника вашего, от генерала Александра Дмитриевича.
– Кто это Александр Дмитриевич?
– Генерал Бетрищев, – отвечал Чичиков с некоторым изумлением.
– Не знаю-с, незнаком.
Чичиков пришел еще в большее изумление.
– Как же это?.. Я надеюсь, по крайней мере, что имею удовольствие говорить с полковником Кошкаревым?
– Петр Петрович Петух, Петух Петр Петрович! – подхватил хозяин.
Чичиков остолбенел.
– Вот тебе на! Как же вы, дураки, – сказал он, оборотившись к Селифану и Петрушке, которые оба разинули рты и выпучили глаза, один сидя на козлах, другой стоя у дверец коляски, – как же вы, дураки? Ведь вам сказано – к полковнику Кошкареву… А ведь это Петр Петрович Петух…
– Ребята сделали отлично! – сказал Петр Петрович. – За это вам по чапорухе водки и кулебяка в придачу. Откладывайте коней и ступайте сей же час в людскую!
– Я совещусь, – говорил Чичиков, раскланиваясь, – такая неожиданная ошибка…
– Не ошибка, – живо проговорил Петр Петрович Петух, – не ошибка. Вы прежде попробуйте, каков обед, да потом скажете: ошибка ли это? Покорнейше прошу, – сказал <он>, взявши Чичикова под руку и вводя его во внутренние покои.
Чичиков, чинясь, проходил в дверь боком, чтоб дать и хозяину пройти с ним вместе; но это было напрасно: хозяин бы не прошел, да его уж и не было. Слышно было только, как раздавались его речи по двору: «Да что ж Фома Большой? Зачем он до сих пор не здесь? Ротозей Емельян, беги к повару-телепню, чтобы потрошил поскорей осетра. Молоки, икру, потроха и лещей в уху, а карасей – в соус. Да раки, раки! Ротозей Фома Меньшой, где же раки? раки, говорю, раки?!» И долго раздавалися всё – раки да раки.
– Ну, хозяин захлопотался, – сказал Чичиков, садясь в кресла и осматривая углы и стены.
– А вот я и здесь, – сказал, входя, хозяин и ведя за собой двух юношей, в летних сюртуках. Тонкие, точно ивовые хлысты, выгнало их вверх почти на целый аршин выше Петра Петровича.
– Сыны мои, гимназисты. Приехали на праздники. Николаша, ты побудь с гостем, а ты, Алексаша, ступай за мной.
И снова исчезнул Петр Петрович Петух.
Чичиков занялся с Николашей. Николаша был говорлив. Он рассказал, что у них в гимназии не очень хорошо учат, что больше благоволят к тем, которых маменьки шлют побогаче подарки, что в городе стоит Ингерманландский гусарский полк; что у ротмистра Ветвицкого лучше лошадь, нежели у самого полковника, хотя поручик Взъемцев ездит гораздо его почище.
– А что, в каком состоянье имение вашего батюшки? – спросил Чичиков.
– Заложено, – сказал на это сам батюшка, снова очутившийся в гостиной, – заложено.
Чичикову осталось сделать то же самое движенье губами, которое делает человек, как дело идет на нуль и оканчивается ничем.
– Зачем же вы заложили? – спросил он.
– Да так. Все пошли закладывать, так зачем же отставать от других? Говорят, выгодно. Притом же все жил здесь, дай-ка еще попробую прожить в Москве.
«Дурак, дурак! – думал Чичиков, – промотает все, да и детей сделает мотишками. Оставался бы себе, кулебяка, в деревне».
– А ведь я знаю, что вы думаете, – сказал Петух.
– Что? – спросил Чичиков, смутившись.
– Вы думаете: «Дурак, дурак этот Петух! зазвал обедать, а обеда до сих пор нет». Будет готов, почтеннейший. Не успеет стриженая девка косы заплесть, как он поспеет.
– Батюшка, Платон Михалыч едет! – сказал Алексаша, глядя в окно.
– Верхом на гнедой лошади! – подхватил Николаша, нагибаясь к окну. – Ты думаешь, Алексаша, наш чагравый хуже его?
– Хуже не хуже, но выступка не такая.
Между ними завязался спор о гнедом и чагравом. Между тем вошел в комнату красавец – стройного роста, светло-русые блестящие кудри и темные глаза. Гремя медным ошейником, мордатый пес, собака-страшилище, вошел вослед за ним.
– Обедали? – спросил Петр Петрович Петух.
– Обедал, – сказал гость.
– Что ж вы, смеяться, что ли, надо мной приехали? – сказал, сердясь, Петух. – Что мне в вас после обеда?
– Впрочем, Петр Петрович, – сказал гость, усмехнувшись, – могу вас утешить тем, что ничего не ел за обедом: совсем нет аппетита.
– А каков был улов, если б вы видели! Какой осетрище пожаловал! Карасей и не считали.
– Даже завидно вас слушать, – сказал гость. – Научите меня быть так же веселым, как вы.
– Да от <чего> же скучать? помилуйте! – сказал хозяин.
– Как отчего скучать? – оттого, что скучно.
– Мало едите, вот и все. Попробуйте-ка хорошенько пообедать. Ведь это в последнее время выдумали скуку. Прежде никто не скучал.
– Да полно хвастать! Будто уж вы никогда не скучали?
– Никогда! Да и не знаю, даже и времени нет для скучанья. Поутру проснешься – ведь нужно пить чай, и тут ведь приказчик, а тут и на рыбную ловлю, а тут и обед. После обеда не успеешь всхрапнуть, а тут и ужин, а после пришел повар – заказывать нужно на завтра обед. Когда же скучать?
Во все время разговора Чичиков рассматривал гостя.
Платон Михалыч Платонов был Ахиллес и Парид[92] вместе: стройное сложение, картинный рост, свежесть – все было собрано в нем. Приятная усмешка с легким выраженьем иронии как бы еще усиливала его красоту. Но, несмотря на все это, было в нем что-то неоживленное и сонное. Страсти, печали и потрясения не навели морщины на девственное, свежее его лицо, но с тем вместе и не оживили его.
– Признаюсь, я тоже, – произнес Чичиков, – не могу понять, если позволите так заметить, не могу понять, как при такой наружности, как ваша, скучать. Конечно, могут быть причины другие: недостача денег, притесненья от каких-нибудь злоумышленников, как есть иногда такие, которые готовы покуситься даже на самую жизнь.
– В том-то <и дело>, что ничего этого нет, – сказал Платонов. – Поверите ли, что иной раз я бы хотел, чтобы это было, чтобы была какая-нибудь тревога и волненья. Ну, хоть бы просто рассердил меня кто-нибудь. Но нет! Скучно – да и только.
– Не понимаю. Но, может быть, именье у вас недостаточное, малое количество душ?
– Ничуть, у нас с братом земли на десять тысяч десятин и при них тысяча душ крестьян.
– И при этом скучать. Непонятно! Но, может быть, именье в беспорядке? были неурожаи, много людей вымерло?
– Напротив, всё в наилучшем порядке, и брат мой отличнейший хозяин.
– Не понимаю! – сказал Чичиков и пожал плечами.
– А вот мы скуку сейчас прогоним, – сказал хозяин. – Бежи, Алексаша, проворней на кухню и скажи повару, чтобы поскорей прислал нам расстегайчиков. Да где ж ротозей Емельян и вор Антошка? Зачем не дают закуски?
Но дверь растворилась. Ротозей Емельян и вор Антошка явились с салфетками, накрыли стол, поставили поднос с шестью графинами разноцветных настоек. Скоро вокруг подносов и графинов обстановилось ожерелье тарелок – икра, сыры, соленые грузди, опенки, да новые приносы из кухни чего-то в закрытых тарелках, сквозь которые слышно было ворчавшее масло. Ротозей Емельян и вор Антошка были народ хороший и расторопный. Названья эти хозяин давал только потому, что без прозвищ все как-то выходило пресно, а он пресного не любил; сам был добр душой, но словцо любил пряное. Впрочем, и люди за это не сердились.
Закуске последовал обед. Здесь добродушный хозяин сделался совершенным разбойником. Чуть замечал у кого один кусок, подкладывал ему тут же другой, приговаривая: «Без пары ни человек, ни птица не могут жить на свете». Съедал гость два – подваливал ему третий, приговаривая: «Что ж за число два? Бог любит троицу». Съедал гость три – он ему: «Где ж бывает телега о трех колесах? Кто ж строит избу о трех углах?» На четыре у него была опять поговорка, на пять – тоже. Чичиков съел чего-то чуть ли не двенадцать ломтей и думал: «Ну, теперь ничего не приберет больше хозяин». Не тут-то было: хозяин, не говоря ни слова, положил ему на тарелку хребтовую часть теленка, жаренного на вертеле, лучшую часть, какая ни была, с почками, да и какого теленка!
– Два года воспитывал на молоке, – сказал хозяин, – ухаживал, как за сыном!
– Не могу! – сказал Чичиков.
– Да вы попробуйте, да потом скажите: не могу!
– Не взойдет. Нет места.
– Да ведь и в церкви не было места. Взошел городничий – нашлось. А ведь была такая давка, что и яблоку негде было упасть. Вы только попробуйте: этот кусок – тот же городничий.
Попробовал Чичиков – действительно, кусок был вроде городничего. Нашлось ему место, а казалось, ничего нельзя было поместить.
С винами была тоже история. Получивши деньги из ломбарда, Петр Петрович запасся провизией на десять лет вперед. Он то и дело подливал да подливал; чего ж не допивали гости, давал допить Алексаше и Николаше, которые так и хлопали рюмка за рюмкой, а встали из-за стола – как бы ни в чем не бывали, точно выпили по стакану воды. С гостьми было не то: в силу, в силу перетащились они на балкон и в силу поместились в креслах. Хозяин как сел в свое, какое-то четырехместное, так тут же и заснул. Тучная собственность его превратилась в кузнецкий мех. Через открытый рот и носовые ноздри начала она издавать какие-то звуки, какие не бывают и в новой музыке. Тут было все – и барабан, и флейта, и какой-то отрывистый звук, точно собачий лай.
