Олег Постнов - Песочное время - рассказы, повести, пьесы
"Он, сукин сын, хоть удивился бы мне, что ли! - как-то вяло размыслил про себя Кис. - Ведь не меня же все-таки он тут ждал, чорт!" Но даже капли смущения перед Лёнчиком не было теперь в нем. Наоборот: ему вдруг представилось, что теперь ему все можно. Равнодушие взяло в нем верх, и, испытав по очереди бездны и сласти видимого сего жития, обмякший Кис способен был найти в себе разве лишь скучное сострадание, жалость и к Лёнчику, и к Лиле, и к себе самому, да и вообще ему стало вдруг скучно. Дернув с досады бровью, он отвел пустой взгляд от глаз Лёнчика, толкнул локтем косяк лилиной двери и, сделав шаг, вмешался, наконец, в процессию, чувствуя с удовольствием, что ноги его уже вполне покорны ему и колени больше не трясутся.
- Ха, а моя где? Мне-то что ж: не взяли? - это было все, что сказал он; он хотел было отнять свечу у Гаспарова...
- Ну вот, Ёлка, вон тебе и твой Кис! - вдруг радостно забасил над самым плечом его Пат. - Живехонек!
И Кис увидел перед собой смеющиеся глаза Ёлы.
- Кисонька, мы тебя потеряли, - виновато говорила она, сдерживая в себе веселое оживление, которое, однако, было сильнее ее. Она быстро взяла пальцы Киса в свои и чуть сжала их. - Куда ты... Ай! - вскрикнула она вдруг, наклонив свечу, отчего капля парафина скатилась ей на руку. Ну конечно: всегда так. Ст(ит только захотеть к тебе в объятья...
- Ты не хоти, - встрял Пат наставительно. - Добром прошу.
Ёла выпятила губу.
- Что ж ты ждешь? - капризно спросила она Киса. - Меня уже пора спасать. Разве это не видно?
- От кого бы? - не понял Кис, тоже смеясь в ответ ей.
- От кого? Он еще смеется! Да забери эту несносную свечу, очень ты догадлив! Жжется же... Вот, а Гаспарова не тронь. Он сегодня под особым моим покровительством.
- Смотрите-ка: успел! Это за что же? - полюбопытствовал тотчас Пат, состроив бровями обиду так, что Гаспаров, понимая шутку, все-таки пережил краткое щекотание в тщеславной области своего существа.
- Он мои цветы охранял... Впрочем, сударь, вам это не может быть интересно, - отрезала Ёла. - Кисочка, эй! Ты куда подевался на самом-то деле?
Все уже опять шли гурьбой по лестнице. Будь Кис сейчас хоть чуть-чуть менее обескуражен всеми событиями, обрушившимися за сегодняшний вечер на него, он, вероятно, подивился бы про себя той новой необъяснимой перемене, которая в очередной раз совершилась в отношении к нему окружающих, и особенно Ёлы, Пата, Гаспарова и Светы: Тристан и Ира слишком все же были заняты собой... За время отсутствия его в studio что-то словно бы произошло не то с ним, не то с ними, что-то такое, что не касалось собственно до его похождений, никому неизвестных здесь, но благодаря чему он перестал нарушать равновесие в общем миропорядке, так ревностно перед тем оберегаемом всеми от него. И если прежде, с появлением Маши, все почему-то стали прятать от него взгляд, избегали говорить с ним и избегали самого его, не давая, разумеется, при этом себе труда понять, кому и зачем это могло быть нужно, то теперь, когда он вдруг, выскочив им навстречу, вмешался в свечной ход, краем глаз только глянув в сторону Гарика, но ничего уже не ощутив в себе, остальные, тоже, конечно, не заметив и этого его взгляда, тем не менее потянулись к нему как бы сами собой, будто соскучились по нему, долго не видя его рядом. Теперь уж никому не было дела до его чувств. К тому же все совершалось слишком быстро, все были возбуждены огнями и тьмой, и Киса охотно хлопали по плечам, смеялись и тормошили его, вновь, как и прежде, не зная, зачем делают всё это. Из всех одна только Ёла заметила в себе слабый след раскаяния, да и то лишь потому, что еще раньше, в studio, успела хватиться Киса и испугалась за него. Теперь этот ее испуг показался ей напрасным. В чем именно она раскаивалась, этого она тоже понять не могла, причины спрятались уже в свои тайники, и Ёла, веселясь и болтая, отдала Кису свечу, решив тотчас выбросить из головы собственную мнимую, как она думала теперь, вину. Кис между тем того только и ждал. Он еще ответил вежливой ужимкой Ёле и Пату, сказал что-то допустимо-острое Свете, съехидничавшей на его счет по поводу его прически и галстука, но лишь ёлина свеча оказалась в руках его, как он сразу забыл обо всем и погрузился взглядом в пламя. Казалось, огонь околдовал его.
Прежде, изображая из себя в глазах Ёлы или Маши натуру тонкую, ранимую и во всяком случае склонную к витанию в облаках, Кис, будучи такой натурой на самом деле, порой намеренно напускал на себя вид мечтательной отрешенности и щеголял им. Это требовало уже и его реноме. На снимках, где фотографировался весь класс, он норовил всегда глядеть вдаль, поверх объектива. Но теперь, после всех событий, смешавших расстановку его внутренних сил, что-то действительно произошло в нем: лицо его вытянулось, он как-то замер, глядя на огонь, и не сразу заметил, когда процессия, миновав один за другим все повороты подъездной лестницы, спустилась, наконец, к нижнему, холодному этажу.
Вероятно, мороз к ночи усилился. Вблизи входной двери стоять было зябко, на лестницу дуло (где-то наверху была открыта форточка), и от сквозняка пламя свечей тревожно заметалось в руках, ломая тени. Все стихли вдруг, ожидая с дрожью, пока Света отомкнет дверь, так что Кис, привлеченный общим замешательством, тоже поднял невольно глаза от огня и уже без ложного смеха поглядел кругом. Взгляд Лёнчика снова попался ему. Но Кис как-то выпустил вовсе из виду то, что Лёнчик тоже мог быть здесь: Лёнчик спускался тихо и шел позади всех, без свечки, вряд ли интересуясь этой общей забавой. У него было свое на уме, а между тем Кис успел вовсе забыть о нем и даже не сразу понял, чего тот, собственно, теперь от него ждет. Он напряг лоб, соображая что-то. Но в этот миг дверь поддалась, озябшая Света вопреки вежливости вбежала первой, и тотчас следом за ней вся процессия с радостным шумом и улюлюканьем хлынула в прихожую словно бы с двух сторон: зеркало против двери, тускло блеснув от свечных огней, отразило шествие.
Жизнь Киса складывалась так, что, проходя чуть не каждый день мимо светиной квартиры (в последние, смутные для него времена целебные беседы с Ёлой требовались ему все чаще), Кис, однако же, в гостях у нее до сих пор ни разу не бывал, и теперь странное любопытство пробудилось в нем. Квартира Светы, большая и удобная в сравнении с studio Натальи Поликарповны, была получена светиным отцом тотчас после рождения у него дочери, шестнадцать лет назад, причем это обстоятельство как раз и явилось тогда решающим аргументом в пользу выделения ему трехкомнатной, то есть престижной и просторной по общепринятым меркам квартиры. С тех пор все шестнадцать с половиной лет квартира неукоснительно улучшалась, обставлялась и отделывалась им с прилежанием, выказывавшим в нем, быть может, искреннюю страсть. Впрочем, светин отец и действительно был человек страстный. Женившись в ранней молодости по любви и, как говорили тогда, даже по какой-то необыкновенной с его стороны любви, сделавшей шум в Городке, он в то же самое время относился к беспечному и счастливому разряду людей, очень мало, а вернее, может быть, и совсем не озабоченных содержанием собственной работы. Он был попросту равнодушен к ней. Стало ясно это, правда, не сразу. По темпераменту и внешним признакам его легко было счесть за энтузиаста, это он хорошо знал сам, а потому с первых же шагов в НИИ, куда он был распределен после технического института на мелкую ставку инженера-конструктора ("должность церковной крысы", - как он сам говорил о себе), он постарался превратить это свое скромное и неоперившееся тогда еще учреждение в источник всех возможных земных благ, организовав в нем даже какое-то специальное конструкторское бюро, которое сам же и возглавил. Это спасло его от необходимости писать диссертацию, к чему способен он был мало, дало крупные прибавки к зарплате, в последние годы зарубежные поездки - когда учреждение его расцвело и расширилось, - а также спокойный ежевечерний досуг. Жена его тоже была им как будто довольна.
Сплетни о светиной семье Кису приходилось слышать от старших не раз, чуть ли даже не с детства. Время от времени они возникали в Городке с тех пор, как светина мама вышла замуж, и, сквозь напускной туман слов (форма общественной вежливости), были все же ясней, чем слухи о самой Свете в классе. Кис, впрочем, всегда относился равнодушно как к тем, так и к другим - может быть из-за своего общего равнодушия к людям, - но теперь вдруг нечто из того, что он слышал раньше, смутно припомнилось ему. Пройдя вместе со всеми в гостиную и остановясь под сумрачной тяжеловесной люстрой, очень дорогой и очень некрасивой, мертво отблескивавшей гирляндами хрустальных бус, Кис вместо того, чтобы избавиться от своей свечи (все ставили свечи на круглый серебряный поднос на столе возле горки с печеньями и потом рассаживались в кресла и на диван), поднял ее высоко, словно во мраке, задев по дороге рукой вздрогнувший хрустальный подвесок. Между тем от чужих огней в гостиной и так все хорошо было видно. Но Кис не сознавал этого. Странные мысли столпились в голове его. "То, что происходит со мной сейчас, сегодня, этого не должно было быть, - думал Кис. - Теперь со мной что-то сделали, и я сам не свой. Что же это? Ведь мне стали противны все эти девки... И Маша... Да: я хотел умереть, - прибавил он вдруг. - И, кажется, не совсем спасся. - Это выговорилось очень отчетливо в его уме, и он даже сморщил лоб, желая дольше удержать в себе обстояние этой мысли. - Что я тут жду? надо бы уйти, продолжал он думать. - Свобода, которая не по Гегелю... а, это я говорил сегодня Гаспарову... Совсем уйти. Господи! Еще Светка со своей квартирой. Причем тут Светка?" Машинально он огляделся. Свечи за его спиной горели высоким пламенем, тени вокруг были сумрачны и нечетки, и в этой угрюмой мгле Кис понял, что прежняя его тоска вновь подкрадывается к нему: ему теснило что-то в груди выше солнечного сплетения.
